Паоло Джордано - Черное и серебро

Сейчас мы вернулись в исходную точку. Я опять принимаюсь рассуждать о европейских городах, которые способны примирить мои профессиональные интересы с ожиданиями Норы и в которых есть хотя бы начальная итальянская школа для Эмануэле. Дарем, Майнц, Уппсала, Фрайбург – ни один не удовлетворяет всем требованиям, я вычеркиваю все. Когда список исчерпывается, перехожу к следующему: выписываю имена коллег, которые станут моими соперниками в борьбе за следующий грант. Я просматриваю в интернете последние публикации каждого, индекс цитирования, ввожу данные в программу и подсчитываю их баллы, чтобы сравнить со своими. У меня есть веские основания (я на несколько баллов опережаю других, если мои оценки правильны и если не брать в расчёт факультетские интриги) надеяться, что и на этот раз все получится.

Даже если все так и случится, через несколько лет я опять столкнусь с неизвестностью, и так будет происходить снова и снова, пока мне вдруг не повезет (на шестом этаже физического ловко сложится цепочка событий и несколько человек, один за другим, сломают бедренную кость) или пока, что более вероятно, я не решусь отказаться от романтической мечты и не вернусь к реальной жизни. Можно найти работу в сфере финансов, софта, консалтинга: физики умеют оперировать большими массивами информации, отличаются гибкостью мышления, а главное – не ноют, по крайней мере, так считается.

На встрече с психотерапевтом я еще отчаяннее жалею себя, говорю, что силы мои иссякли или скоро совсем иссякнут. Психотерапевт характеризует мою депрессию как «философскую – в худшем случае» и советует, если совсем не удается уснуть, принимать обыкновенный Лексотан.

Итак, каждый из нас поглощен собой и совершенно не замечает остальных: Нора скоро рухнет под грузом растущих обязанностей, Эмануэле пытается подавить тоску, а я рисую себе картины собственных психических отклонений. Наша молодая семья сталкивается с новой угрозой: семья похожа на туманность, которая заражена эгоцентризмом и которая, того гляди, взорвется.

Всего этого достаточно, чтобы я забыл о кашле синьоры А., который тем временем настолько усилился, что она не смыкает глаз. Она тоже мучается от бессонницы, и не потому, что в ее комнате поселились призраки (ее призраки давно стали ей лучшими друзьями), а потому, что всякий раз, когда она ложится, ее начинает трясти, пока она снова не сядет и не отхлебнет воды или сладковатого сиропа.

Она даже перестала ходить в церковь, чтобы не мешать другим: она заметила, что люди смотрят на нее осуждающе, нетерпеливо пожимают плечами. В последний раз ей пришлось уйти прямо перед евхаристией, причем, пробираясь к краю скамьи, она наступила на ногу соседке. Кашель эхом отзывался под высокими сводами, которые усиливали его, и становился просто невыносимым.

Возвращаясь домой короткой дорогой, по тропинке среди берез, разгневанная синьора А. даже не подозревала, что совершает нечто кощунственное, ставя под сомнение ценность причастия, она спрашивала себя: вдруг вся эта история с причастием («история» – вспоминая ее, я сразу слышу это слово, она его очень любила: «Ну и история!», «Что за история здесь приключилась?», «Пора поставить точку в истории с носками» – для нее все было историей), так вот, по дороге домой тем утром, она подумала, а что, если особенная атмосфера, окружающая все, что связано с причастием, – просто мыльный пузырь, что все дело в песнопениях, в словах, которые шепчет священник, в том, как люди выстраиваются в очередь, сложив руки и опустив головы. С этой мысли начался медленный отход синьоры А. от ее веры, которая прежде не знала кризисов и которая теперь была ей нужна как никогда. Больше она не исповедовалась, даже перед самым концом. Полагаю, отныне и впредь она считала, что Господь должен просить у нее прощения.

Одно из немногих разногласий между нами как раз касалось религии. Одно время она втемяшила себе в голову, что нужно научить Эмануэле молитвам, невзирая на то, что думаем об этом мы с Норой. Не то чтобы мы были решительно против, но мы заключили брак в мэрии и вообще ни разу вместе не бывали в церкви, разве что на чужих церемониях или как туристы. Чтобы быть как все, я крестился в двенадцать лет, приняв одновременно первое причастие и пройдя конфирмацию, – так в магазине покупаешь «три по цене одного» (отец, отнюдь не одобрявший мой поступок, явился к священнику и, протянув ему напряженную руку, принялся что-то бормотать о Галилее, клятвенном отречении от веры и о костре, отчего священник побледнел). Внезапно проснувшаяся во мне религиозность столь же внезапно угасла.

Нора всегда относилась к вере прохладно: насколько я знаю, она не молится и все годы, что мы знакомы, носит на шее четки из черного дерева – не из-за их символического смысла, а потому что они ей идут. «А что в этом плохого?» – спросила она, когда я удивился ее легкомыслию.

Казалось, Эмануэле без слов понял наше двоякое отношение к религии. Иногда за столом он начинал читать молитвы синьоры А., с вызовом глядя на нас. Мы продолжали есть как ни в чем не бывало. Если он не прекращал, Нора спокойно, но твердо говорила ему, что сейчас неподходящее время для молитв, что лучше их прочитать, когда он ляжет в постель и останется один.

Не знаю, укоренился бы росток веры в нашем сыне, будь у синьоры А. больше времени. Может, для Эмануэле так было бы лучше: любая вера, осознанная или нет, сложная, простая или подходящая к случаю, все-таки лучше отсутствия веры. Порой мне кажется, что нам, воспитанным в царстве жесткой логики, в строгих границах науки, труднее, чем остальным: мы можем отчетливо видеть бесконечное распространение ошибок везде и повсюду, среди людей, событий и поколений, но видеть отнюдь не означает их исправлять. Может, синьора А. права, отчасти объясняя свое настроение Божьей волей и гороскопом, который читают по радио в семь утра. А может, права Нора, беспечно носящая четки на шее.

Через несколько месяцев католические настроения Эмануэле улетучились.

Я наблюдал за ним на похоронах синьоры А.: он не сумел прочесть даже «Отче наш», забывал слова, с трудом выхватывал обрывки фраз, внимательно прислушиваясь к окружающим. Пока что житие Иисуса остается для него одной из великого множества историй, которые ему рассказывали.

О том, что синьоре А. стало хуже, мы узнаем по телефону. Однажды вечером ей звонит Нора. За все эти годы Бабетта ни разу не набрала наш домашний номер, – подозреваю, что в ее квитанциях всегда стояла только плата за пользование телефонной линией и ни цента больше. Нора с трудом разбирает слова: из-за кашля синьора А. еле может говорить. Сначала она пошла к терапевту, он назначил ей ингаляции с кортизоном, от которых не было никакого толку. Так она впустую потратила целых две недели. Потом снова пошла к врачу: на этот раз ее срочно направили на консультацию к пульмонологу, а тот послал ее на рентген, после чего, взглянув на снимки, назначил компьютерную томографию с контрастным веществом.