Илья Плохих - Черная с серебром

Водохранилища смотритель
спускает лодку утром рано,
восходит солнце, неба житель,
и над водой клубы тумана.

Мотор пока молчит, ни нотки,
пускай сперва согреют вёсла.
Уже не лето, в его лодке
на дне за ночь вода замёрзла.

Водохранилища смотритель
зуд славный чувствует в плече,
и нитей крепче нет, чем нити
в его брезентовом плаще.

Средь общего непостоянства
идей, людей и обязательств
хранит он водные богатства
от незаконных посягательств.

И силуэт его как глыба.
Он никогда сетей не вяжет.
Он знает, где какая рыба,
но никому о том не скажет.

Прицеп, контейнер, трейлер, фура, тара…
И на стекле стекание росы
под гул перемещения товара
по трассам среднерусской полосы.

Ещё неделя-две – придёт предзимье.
Звенят на ветке несколько монет.
А знаешь что, торговля, привези мне
чего-нибудь из пролетевших лет.

О чём не передумаешь дорогой.
По сторонам сквозь неба серый лик
внимает зовам родины далёкой
сухой инопланетный борщевик.

Плыть, отгребая рукой шугу,
якобы на потом,
ловко отжавшись (ого, могу!),
выбраться на понтон,

взглядом окинуть причал, буйки,
остовы камышей,
то, как степенные рыбаки
ждут на крючки ершей,

галку, застывшую в небесах,
полупрозрачный лес,
так и стоять там в одних трусах
или совсем уж без.

Я люблю разговоры в бригаде своей:
кто вчера, с кем, чего, сколько грамм,
о реакции жён, об оценках детей,
содержанье вечерних программ,

о плодовых деревьях, прививках, сортах,
о мудрёном сложенье печей,
о цене на бензин, стоп-огнях, тормозах
и о тысяче прочих вещей.

Я прошёл курс вязанья рыбацких узлов,
посвящён был в приметы погоды,
я узнал о вредителях наших садов,
о нарезке пыжей для охоты.

Мне на редкость спокойно от этих речей,
мне целительны их обороты.
Я люблю разговоры в бригаде своей.
А ещё я люблю анекдоты.

Средь полуутра-полуночи,
какой-то неконтинентальной,
как старый опытный рабочий,
иду на зов завода дальний

вразрез движенью струй и капель,
сквозь взвесь холодного тумана.
Худой старик в плаще и шляпе
выгуливает добермана.

Нас всех чуть свет упрямо гонит
нужда в промозглое ненастье.
Киваю на ходу: «Good morning».
Старик мне отвечает: «Здрасьте».

Вместе с осенью иду в переулки,
завершая годовые скитанья.
В лужи падают куски штукатурки —
так положено в сезон увяданья.

Видно годы в наслоеньях извёстки.
Брошен прочий мусор времени в кучи.
И летят через дворы отголоски
пенья двери не железной, скрипучи.

Оставляя большаки и проспекты,
где тревога голосит безголосо,
и в заботах за дымком сигареты
не увидеть ничего дальше носа,

вместе с осенью иду в переулки.
Как ни жали их, круша, год за годом,
здесь шаги ещё по-прежнему гулки,
и куда-то выход есть чёрным ходом.

Из октября вдогонку лету,
чураясь нашей суеты,
летела музыка по свету.
Склонялись поздние цветы.

Навстречу медленно качалось
бельё, развешенное влажно.
Она летела, но не мчалась.
Какая музыка – не важно.

Расставшись с нотными листами,
душой, покинувшею тело,
почти неслышная местами
по свету музыка летела.

Перемешавшись с первым снегом,
меланхолично и устало
она опала в сквере пегом.
И этой музыки не стало

Сквозь плавный лёт гулёны-месяца
светила дальние дрожат,
когда зовёт домой медведица
своих сбежавших медвежат.

Печален звук, который создали
её несчастные бока.
На животе большими звёздами
мерцают капли молока.

Грядёт зима. На небе сполохи.
Болит душа в такую ночь.
Куда пропали эти олухи?
Неужто нечем ей помочь?

Груздь впитал в себя всю грусть
прошлогодних воскресений,
просветлённый лес осенний
заучивши наизусть:

птиц уже скупую речь,
веток ветхие одежды,
листьев скудные надежды
на возможность новых встреч.

В наши зимние пиры
груздь свои привносит нотки.
В нём причина, а не в водке
зачастившей к нам хандры.

За дальним полем над перелеском
зима расправит седые крылья,
наполнит воздух их ясным всплеском,
стеклянным блеском, морозной пылью.

И мы, студёным дыша привольем,
сдержать не сможем суровой дрожи.
Как будто полем жлобы с дрекольем
бегут к нам, скорчив рябые рожи.

Когда вода соседнего пруда
однажды вдруг становится тверда,
там ночью можно видеть господина,
что грудью ударяется об лёд
и, телом вжавшись, жалобно зовёт
кого-то странным именем Ундина.

Сквозь замороженные стёкла
водой сочился лунный свет.
Уже давно варилась свёкла
на новогодний винегрет.

Отчасти заменяя лампу,
цвела плита нездешним цветом.
Лизал испачканную лапу
пушистый кот под табуретом.

Опять припомнились мечты.
За стенкой муж храпел на ложе.
Из крана капало. И ты
печальная сидела тоже.

В городе валенки подорожали.
В городе всюду позёмка струится.
В городе, кутаясь в рваные шали,
бродит большая и серая птица.

Жгучесть она ледяную вдыхает,
а выдыхает, с парком, укоризну.
Мало кто в наших краях одобряет
вечную склонность её к пессимизму.