Илья Плохих - Черная с серебром

Может, конечно, и нам веселиться
как-то особенно нечему. В общем,
бродит по нашему городу птица.
Очень большая. И серая очень.

В такой мороз и письма не идут:
свернул ямщик куда-нибудь с дороги,
сидит и пьёт в какой-нибудь берлоге,
и наплевать ему, что письма ждут.

И как-то не волнует подлеца,
что кто-нибудь уже почтовый ящик
припадочно сломал легко, как хрящик,
и зашвырнул в созвездие Стрельца.

Барометры вещают – ясно.
Сюда пришёл антициклон.
И стало холодно ужасно,
и тихо, и со всех сторон

остолбеневшие, как змеи,
которых дудочкой индус
заклял, дымы из труб деревни
повылезли, таят укус.

И солнце краешком, транзитно,
под очень небольшим углом
скользит, и градусник не видно
за замороженным стеклом.

Занятья отменили в школе —
у телевизоров сидим.
Учитель Клим Кузьмич доволен:
он любит в школе быть один.

Подбросив в печь ещё поленьев,
подходит к полке, наугад
с неё берёт: И. С. Тургенев.
Ему учитель очень рад.

Помнишь, как-то на реке
в пара облаке-дымке
опустившись на колени
и бока худые, в пене,
надувая до овала,
лошадь воду целовала?
Так же истово, до дрожи
я тебя целую тоже
из заснеженной глуши.
До свидания. Пиши.

Я дворник, вот моя лопата.
Вот телогрейка. Видишь, вата
видна в её глубоких ранах.
Есть у меня крупа в карманах,

поскольку я зиме плачу
пшеном, заботой о синицах
за ёлки праздничной свечу,
за иней на твоих ресницах.

Под ногами ледяная корка.
Поздний вечер. Вьюга. Стужа. Вторник.
Девушка стучится в двери морга,
рыжий санитар – её любовник.

Рыжий санитар в халате белом
занят у стола привычным делом,
как хирург, корпит над бренным телом
(в это время девушка стучит).

Сквозь больные завыванья вьюги
санитар услышит эти звуки,
санитар помоет быстро руки
и на зов любимой поспешит.

А потом разбавит спирт водою,
а потом из шкафа вынет снедь,
огненной, как лев, тряся главою,
очень задушевно будет петь.

Девушка пожмёт в порыве руку
санитару, за талант воздав.
Станет тот ласкать свою подругу
на кушетке с надписью «Минздрав».

Под ногами ледяная корка.
Поздний вечер. Вьюга. Стужа. Вторник.
Девушка стучится в двери морга,
рыжий санитар – её любовник.

Я иду своей дорогой мимо,
и тревожит мысль одна уколом, —
что и мне холодным, молчаливым
быть придётся встречи их декором.

Там кто–то смеётся и плачет
в чернушной теснине трубы.
В том плаче понурые клячи
на трактах считают столбы,
а в смехе краснеют носами
косые разбойничьи рожи.
Там кто-то смеётся над нами,
и мёрзлые слёзы на коже
сковали стеклянной коростой
чумазый румянец, с пожарищ.
Тебя я наслушался вдосталь,
ночных кочегаров товарищ.

В полях буранчиковым мелом
укрыты залежи овса,
и, очень жёлтая на белом,
мышкует ушлая лиса.

Мужик в натопленной квартире,
превозмогая тяжесть век,
читает детям: «Жили-были…»,
и те затылки чешут: «Эк!»

Поэт, подвыпивший, намедни
к безумной ярости собак
орал: «Последний я! Последний!»
на всю деревню, как дурак,

и со двора метался в сени
в напрасных поисках ремня.
Нет, это вовсе не Есенин.
И, разумеется, не я.

Рыбаков унесло на льдине.
Пришлось вызывать вертолёт.
Им битый час твердили
больше не лезть на лёд.

Но утром история та же:
рыбаков унесло на льдине.
Снова спасли (а как же?!),
снова предупредили.

Уже через сутки в отряд
опять с побережья тревога.
«Спасите людей, – говорят, —
во имя Господа Бога!»

Спасли и на этот раз,
выгрузили на берег,
объясняли: «Полёта час
стоит огромных денег.

Кроме того, у спасателей
много другой работы.
В общем, к такой-то матери
ваши коловороты!»

Те зареклись: «Не будем!»
«Вот, – говорят, – морока!»
Век, мол, не позабудем
этакого урока.

Мол, благодарны власти,
чудом пришло спасенье.
А в голове – про снасти
(завтра-то воскресенье).

Как-то согрел
тем, что о лете
прошелестел,
солнечный ветер.

Сквозь крупяную муть
северных танцев
ветер донёс чуть-чуть
запах протуберанцев.

Цедит его сквозь нос
в чуткой затяжке
самый бывалый пес
в нашей упряжке,

долго молчит, потом
чешет за ýхом,
слушая перезвон
льдинок под брюхом,

и сообщает весть
прочим собакам:
«Скоро тепло и здесь
станет, аднака ».

Бывает в дни весенние:
эскадрой на юга
уходят льды последние,
последняя шуга.

И в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.

Заброшены слободкою
обычные дела,
и каждый занят лодкою,
кипит в ведре смола.

А в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.

И слишком ясно грезится
от пристани стезя,
ведь очень нужно встретиться,
не встретиться – нельзя.

Ведь в дымке различается,
что взмахами руки
к нам кто-то обращается
с той стороны реки.

Кто-то долго бубнил в жестяную трубу:
«Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу…
Расстоянья чудовищны, сроки немыслимы.
А давайте о космосе зряшные мысли мы
переменим на мысли прекрасно-реальные
и придумаем, скажем, машины стиральные,
от унылых трудов оградим человека.
И практичные граждане нового века
обязательно вспомнят про наши старания.
А про звёзды не вспомнят, что ясно заранее».
…По Оке проплывала последняя льдина.
Гость смотрел, проходя, на окно мезонина.
А хозяин – опять в мастерскую под крышу,
повторяя: «Простите, но я плохо слышу».