Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье

Их приезды, разумеется, доставляли ему горькую радость, он с нетерпением дожидался новостей из академии. Когда наставала пора друзьям идти к поезду обратно в Антверпен, он провожал их через переезд на станцию и стоял там, прислонившись к ограждению, не отрывая от них взгляда, пока поезд не исчезнет вдали. Каким он выглядел потерянным, каким несчастным – широкие плечи ссутулены, глаза спрятаны за темными очками; он клял друзей за их сострадание, за то, что они угадывали всю глубину его горя, но ничем не могли помочь. А потом Кики возвращался домой по мрачным тихим улицам Мехелена, где сквозь брусчатку прорастала трава, а навстречу попадались одни только священники с постными лицами. Мехелен был городом церквей – Кики не знал тут ни единой улицы без церкви, – и когда он мимо них проходил, возле каждой неизменно стоял катафалк, запряженный двумя черными клячами с поникшим плюмажем. Немногочисленные кафе имели какой-то провинившийся вид и никого не привлекали. Окрестности были плоские, скучные. Кики отшагал несколько миль – и ни единой птицы не вспорхнуло в воздух расправить крылья. Дорога была с обеих сторон обсажена тополями и уходила в пустую бесконечность. Небо затянуло облаками, ветер дул с востока.

Просмотри Эллен хоть всю карту Европы, она бы и тогда не нашла более тоскливого места, чтобы приютить и пригреть своего несчастного ослепшего сына.

Вечером, после скудного ужина, Кики ложился в темном уголке неприютной гостиной, и Эллен читала ему вслух.

В основном то были романы мистера Теккерея и Джордж Элиот в изданиях Таухница; Эллен читала, а Кики курил черные сигары и представлял себе дивную Беатрису, спускающуюся по лестнице в «Эсмонде» [85]с высоко поднятой горящей свечой.

Тянулись долгие зимние месяцы. На Рождество приехала Изабелла – милая, изящная, немного застенчивая, робевшая перед студентами из Антверпена, которые приезжали навестить брата; правда, садясь за рояль, она утрачивала робость и произвела сильнейшее впечатление на Тома Армстронга – он ненадолго приехал из Парижа и теперь не хотел уезжать.

Впрочем, он был еще совсем молод и всего-то – студент-живописец; Эллен не придала особого значения этим проявлениям юношеской влюбленности. Да и сама Изабелла ничем ему не ответила.

«Напрасно она так смущается и делается такой неловкой в присутствии противоположного пола , – вздыхала ее мать. – Денег у нее нет, остается уповать на собственное очарование; боюсь, ей непросто будет найти себе мужа», – сообщила она в письме Луизе после того, как Изабелла уехала обратно в Англию. К концу года девочка закончит обучение, и уж там будет время подумать про ее будущее. Уайтвики к ней очень добры, так что пока она в надежных руках.

Жизнь в Мехелене потянулась по-прежнему. На глаз Кики постоянно накладывали бинты и компрессы, но боль не отпускала. Кики сходил к другому окулисту, который сказал, что первый – шарлатан и ничего не понимает, он один в состоянии вылечить больного; несколько недель Кики ему верил, и казалось, что дело идет на поправку, но потом стало даже хуже – и он в припадке отчаяния вернулся к первому врачу. Весной сильнее прежнего задули студеные восточные ветры, и в Мехелене не осталось никого, кроме старух и священников. Кики рисовал головки воображаемых девушек на обороте конвертов и томился по настоящей подруге из плоти и крови, по нежным рукам и задушевному голосу.

Ближайшим приближением к этому образу стала Октавия, которую они с Мошелесом прозвали Кэрри. Она торговала табаком в лавчонке неподалеку от одной из церквей. Отец ее был органистом, но бросил их с матерью почти без денег. Ей было лет восемнадцать-двадцать – копна каштановых волос, любознательные голубые глаза; Кики и Феликс Мошелес дружно присягнули ей на верность.

Когда заняться было больше нечем – а в этом горестном 1858 году ему часто было нечем заняться, – Кики шел в табачную лавку, сидел, болтая ногами, на прилавке и рисовал Кэрри. Случалось, что он ей пел, иногда они просто разговаривали, но в обоих случаях она широко раскрывала глаза и улыбалась ему и держалась с ним по-свойски, раскованно и ненавязчиво, в дивном богемном духе. Мошелес приезжал на выходные, и они с Кики яростно спорили о том, кому из них двоих Кэрри отдает предпочтение, но так и не пришли ни к какому выводу.

Мошелес внезапно и безоглядно увлекся гипнотизмом, постоянно делал у всех перед носом какие-то пассы, бормотал заклинания и ставил опыты. Один раз ему удалось убедить глупенького мальчишку-голландца, что тот ест пудинг, хотя на самом деле это был дверной ключ; все это происходило на задах табачной лавки – всего в нескольких ярдах очаровательная Кэрри продавала сигары местным аристократам. На Кики опыты произвели сильное впечатление, и он тоже захотел попробовать, но Мошелес сказал, что для этого нужен особый дар, причем от дьявола, и другому его не передашь.

Они пытались загипнотизировать и Кэрри, но безуспешно: она только смеялась и выглядела еще очаровательнее, чем обычно.

Альбомы Кики того периода пестрят портретам Кэрри; а еще он записывал туда короткие стишки – сущие пустячки – про то, как они с Мошелесом борются за ее благосклонность, а еще про то, что она любит одного из них, но выйдет за другого.

Именно Кэрри стала тем зерном, из которого выросла будущая Трильби, – в этом нет никаких сомнений; было в ней то же camaraderie [86], та же мальчишеская бойкость, та же трогательная застенчивость. Кики впитал ее в себя, сам того не подозревая, а одновременно впитал игру в гипнотизм; две эти вещи соединились в недрах его сознания и сплавились в одно. Он начисто позабыл про них почти на сорок лет – а потом, в шестидесятилетнем возрасте, написал «Трильби» и заработал целое состояние.

Только благодаря Кэрри и Мошелесу этот черный 1858 год стал хоть сколько-то выносимым – впоследствии, оглядываясь назад, Кики всегда называл его самым беспросветным во всей своей жизни. Даже хмурые пентонвильские дни казались ему теперь радужными. Тогда, по крайней мере, он был здоров и видел обоими глазами. Он уже понял, что левый глаз испорчен безнадежно, – сетчатка полностью отслоилась; накануне Рождества окулист сказал ему, что, возможно, та же судьба постигнет и правый глаз. Это стало страшным потрясением. Кики знал: вынести этот удар у него сил не хватит. Он увидел себя совершенно беспомощным, с протянутыми руками, за которые его водят, точно ребенка. А ведь он, возможно, доживет до глубокой старости, оставаясь обузой родным и друзьям. Он гадал, кто станет за ним ходить после смерти матери. Вдруг это будет Изабелла – она ради него загубит свою жизнь, превратится в нищую, озлобленную старую деву, ударится, как и тетя Луиза, в религию. Они навсегда застрянут в каком-нибудь мертвом городишке, вроде Мехелена, потому что ни на что другое у них не будет денег.