Андре Моруа - Фиалки по средам (сборник)

– А открытие памятника, господин губернатор? – напомнил чиновник.

– Мы займемся мертвыми, когда обеспечим безопасность живых, – сказал губернатор.

О моей лекции, разумеется, не могло быть и речи. Я чувствовал, что участники этой маленькой драмы рады поскорее сплавить меня отсюда. Решено было, что в следующий пункт я отправлюсь поездом. Я зашел проститься к мадам Буссар.

– Какое ужасное воспоминание вы сохраните о нас! – сказала она.

Но я не понял, что она имеет в виду: наш страшный перелет или любовную трагедию.

– И вы их больше не встречали? – спросила Клер Менетрие.

– А вот послушайте, – ответил Бертран Шмит. – Через два года, в 1940 году, я был призван как офицер и на фландрском фронте в штабе генерала одной колониальной дивизии встретил Дюга, уже в капитанском чине. Он вспомнил о нашем ужасном путешествии.

– Вы дешево отделались, – сказал он. – Летчик рассказал мне все подробности… Он рвал и метал, негодуя на патрона, которого перед вылетом предупреждал об опасности.

После минутной неловкой заминки Дюга добавил:

– Скажите, дорогой мэтр, что такое стряслось во время полета? Мне никто ничего не сказал, но над губернатором, его женой и подполковником Анжелини с момента возвращения нависла тень какой-то драмы… Не знаю, известно ли вам, что подполковник в скором времени подал прошение о переводе и оно было удовлетворено? И что самое странное – губернатор энергично поддержал его просьбу.

– Что ж тут странного?

– Как вам сказать… Губернатор очень ценил Анжелини… И потом я думал, что кое-кто будет удерживать подполковника.

– Кое-кто?.. Вы имеете в виду Жизель?

Дюга испытующе посмотрел на меня:

– Представьте, она усерднее всех хлопотала о его переводе.

– Что же сталось с Анжелини?

– Получил полковника, как и следовало ожидать. Командует танковым соединением.

Наступили дни поражения. Потом пять лет борьбы, страданий и надежд. А потом на наших глазах Париж мало-помалу стал возрождаться к своей прежней жизни. В начале 1947 года Элен де Тианж как-то спросила меня:

– Хотите познакомиться с четой Буссар? Они сегодня завтракают у меня. Говорят, его назначают генеральным резидентом в Индокитай… Это редкий человек, может быть, несколько холодный, но очень образованный. Представьте, в прошлом году он выпустил под псевдонимом томик своих стихов… А жена у него красавица.

– Я с ней знаком, – заметил я. – Незадолго до войны мне пришлось как-то остановиться в их доме, когда Буссар был губернатором в Черной Африке… Я бы очень хотел повидать их.

Я не был уверен, что Буссаров обрадует встреча со мной. Ведь я был единственным свидетелем того, что, безусловно, составляло трагедию их жизни. Однако любопытство пересилило, и я принял приглашение. Неужели я так сильно изменился за время войны и всех ее невзгод? Буссары сначала меня не узнали. Я направился прямо к ним, но так как они глядели на хозяйку дома с вежливым недоумением, как бы прося объяснений, она назвала мою фамилию. Замкнутое лицо губернатора просияло, жена его улыбнулась.

– Как же, – сказала она. – Вы ведь приезжали к нам в Африку?

За столом она оказалась моей соседкой. Точно ступая по льду, я осторожно прокладывал себе дорогу среди ее воспоминаний. Видя, что она охотно и безмятежно поддерживает разговор, я отважился напомнить ей наш полет во время урагана.

– Ах, правда, – сказала она. – Вы ведь тоже участвовали в этой безумной экспедиции… Ну и приключение! Чудо, что мы уцелели.

Она на мгновение умолкла, потому что ей подали очередное блюдо, а потом продолжала самым естественным тоном:

– Стало быть, вы должны помнить Анжелини… Вы знаете, что он, бедняжка, убит?

– Нет, я не знал… В эту войну?

– Да, в Италии… Он командовал дивизией под Монте-Кассино и не вернулся с поля боя… Очень жаль, ему пророчили блестящее будущее. Мой муж его очень ценил…

Я озадаченно глядел на нее, гадая, понимает ли она, в какое изумление повергли меня ее последние слова. Но вид у нее был самый невинный, держалась она непринужденно и казалась опечаленной ровно настолько, насколько это принято, когда говоришь о смерти постороннего человека. И тогда я понял, что маска была водворена на место и так прочно приросла к лицу, что стала второй кожей. Жизель забыла, что я все знал.

[10]

Художник Пьер Душ заканчивал натюрморт – цветы в аптечной склянке и баклажаны на блюде, – когда в мастерскую вошел писатель Поль-Эмиль Глэз. Несколько минут Глэз смотрел, как работает его друг, затем решительно произнес:

– Нет!

Оторвавшись от баклажанов, художник удивленно поднял голову.

– Нет, – повторил Глэз. – Нет! Так ты никогда не добьешься успеха. Мастерство у тебя есть, и талант, и честность. Но искусство твое слишком обыденно, старина. Оно не кричит, не лезет в глаза. В Салоне, где выставлено пять тысяч картин, твои картины не привлекут сонного посетителя… Нет, Пьер Душ, успеха тебе не добиться. А жаль.

– Но почему? – вздохнул честный малый. – Я пишу то, что вижу. Стараюсь выразить то, что чувствую.

– Разве в этом дело, мой бедный друг? Тебе же надо кормить жену и троих детей. Каждому из них требуется по три тысячи калорий в день. А картин куда больше, чем покупателей, и глупцов гораздо больше, чем знатоков. Скажи мне, Пьер Душ, каким способом ты полагаешь выбиться из толпы безвестных неудачников?

– Трудом, – отвечал Пьер Душ, – правдивостью моего искусства.

– Все это несерьезно. Есть только одно средство вывести из спячки тупиц: решиться на какую-нибудь дикую выходку! Объяви всем, что ты отправляешься писать картины на Северный полюс. Или нацепи на себя костюм египетского фараона. А еще лучше – создай какую-нибудь новую школу! Смешай в одну кучу всякие ученые слова, ну, скажем, – экстериоризация, динамизм, подсознание, беспредметность – и составь манифест! Отрицай движение или, наоборот, покой; белое или черное; круг или квадрат – это совершенно все равно! Придумай какую-нибудь «неогомерическую» живопись, признающую только красные и желтые тона, «цилиндрическую» или «октаэдрическую», «четырехмерную», какую угодно!..

В эту самую минуту нежный аромат духов возвестил о появлении пани Косневской. Это была обольстительная полька, чьи синие глаза волновали сердце Пьера Душа. Она выписывала дорогие журналы, публиковавшие роскошные репродукции шедевров, выполненных трехгодовалыми младенцами. Ни разу не встретив в этих журналах фамилии честного Душа, она стала презирать его искусство. Устроившись на тахте, она мельком взглянула на стоявшее перед ней начатое полотно и с досадой тряхнула золотистыми кудрями.

– Вчера я была на выставке негритянского искусства Золотого века! – сообщила она своим певучим голосом, раскатывая звонкое «р». – Сколько экспрессии в нем! Какой полет! Какая сила!