Петер Гардош - Предрассветная лихорадка

К ним подошла Юдит Гольд, которая принесла им чай. Она невольно услышала их разговор.

– А какой же ты хочешь быть, Лилике?

Та подняла на нее глаза, потом на отца. И тихо, но твердо ответила:

– Не еврейкой – уж точно!

В этой фразе, возможно, скрывалась и доля враждебности.

Юдит Гольд растерла на столике капельку чая и резко ответила:

– Ну это уж не вопрос желания.

И с напыщенным видом, как будто Лили оскорбила лично ее, удалилась.

Мой отец задумчиво посмотрел ей вслед.

– Я знаю одного епископа, – заявил он. – Мы напишем ему. Что хотим перейти в христианство. Ты согласна?

Мой отец, по своей привычке, сильно преувеличивал. Разумеется, никакого епископа он не знал. Но был уверен, что рано или поздно, если постарается, он такого найдет.

Лили погладила его по руке:

– Ты не сердишься?

Но отец уже плыл по течению.

– Да я тоже об этом думал.

В ночном поезде, по дороге в Авесту, глядя, как мимо окна проносятся станции, мой отец решил для себя проблему. Нет, конечно, мысль принять христианство ему в голову раньше не приходила. Ему просто было не важно, что он еврей. Уже подростком его настолько поглотила Идея, эта новая вера, что для такого рода старья в душе его просто не осталось места. Если это так важно для Лили, решил он, то он найдет какого-нибудь священника. Или епископа. Да самого Папу Римского, уж если на то пошло.

Поезд миновал Муталу, Халльсберг, Эребру. Мой отец, сидя в купе, сочинял письмо.

Ну вот, моя милая, моя дорогая Лилике, ты знаешь теперь, что я человек, навсегда обрученный с идеей борьбы за свободу и справедливость, которой увлечены сегодня сыны всех народов. И если ты будешь (ведь это так?) моей спутницей в повседневной жизни, то и в этом будь мне верным товарищем!

Ты вышла из буржуазной среды – стань теперь боевой и стойкой социалисткой!

Ты ведь правда этого хочешь? До Рождества, когда мы, надеюсь, снова увидимся, я буду считать дни!

(А с епископом, как только приеду в Авесту, я договорюсь.)

Обнимаю и крепко-крепко целую. Твой Миклош.

Едва мой отец уехал из Экшё, как там разразился скандал. Началось с того, что на следующий день под конец завтрака в столовую вошел доктор Свенссон и постучал ложечкой по стакану.

От резкого звука гомон в столовой утих, все повернулись к врачу.

Свенссон говорил нервно:

– Я прошу отнестись к моему сообщению спокойно и с полным доверием. Сегодня я получил известие, которое внесет в вашу жизнь некоторые изменения… Шведское министерство здравоохранения решило расформировать лагерь в Смоландсстенаре. Все жители этого лагеря, которые находятся на лечении в нашем госпитале, отправятся вместе с остальными.

Свенссон хотел продолжать, но дальнейшие слова его поглотил взрыв эмоций. Девушки и женщины повскакивали с мест, одни радостно обнимались, другие визжали, третьи, выкрикивая что-то на разных языках, пытались пробиться к главному врачу. Тщетно Свенссон стучал ложечкой по стакану, пытаясь восстановить порядок.

…утром в большой суматохе нам объявили, что лагерь наш ликвидируется и всех нас в ближайшее время отправят в другой, очень крупный лагерь в сотнях километров отсюда… Но по крайней мере мы будем ближе друг к другу и мне не придется далеко ехать, чтобы тебя навестить.

Три молодые венгерки бросились в палату собирать вещи. И тут Лили обнаружила пропажу.

Когда полчаса спустя комиссия составляла протокол о случившемся, она была уже в состоянии невменяемости. Приступы плача следовали один за другим, наконец ей сделали укол успокоительного, от которого она впала в ступор; она лежала на койке, скорчившись, и не реагировала на вопросы.

Рассказывать комиссии о случившемся уже который раз принималась Шара.

– Я уже говорила. Он был открыт, – показала она на единственный шкаф в палате.

Шкаф в углу и теперь был распахнут, он был почти пуст – все вещи девушек умещались на нижней полке.

Светловолосый, с ослепительно-белой кожей мужчина в очках переводил слова Шары на шведский начальнице местного отделения “Лотты”.

Протокол составляла фру Анна-Мария Арвидссон.

– Как выглядел материал? – спросила она.

Шара погладила по спине скорчившуюся Лили.

– Лилике, как он выглядел? Я ведь видела только мельком…

Но Лили лишь тупо смотрела расширившимися зрачками на стоявшую за окном березу. Шара попыталась ответить вместо нее:

– Отрез на зимнее пальто. Коричневого цвета. Ворсистый. Ей двоюродный брат подарил.

Мужчина в очках шепотом перевел.

– Это могло случиться, пока нам в столовой делали объявление. Все были там.

Фру Анна-Мария Арвидссон швырнула ручку:

– Кража в госпитале – такого у нас еще не бывало! Я просто не знаю, что можно тут предпринять.

– А я знаю! – стукнула по столу дама из “Лотты”. – Мы найдем пропажу. И вернем владельцу.

Вернувшись в лагерь, мой отец отметился в канцелярии и пошел в барак, чтобы переодеться. Был полдень, он знал, что все в это время в столовой.

Он вошел в комнату и тут же отпрянул. Две обу-тых в башмаки ноги над средним рядом кроватей описали в воздухе полукруг. Мой отец уронил на пол чемодан. А потом сделал вещь совершенно бессмысленную: снял очки и протер уцелевшую линзу. Когда же он водрузил очки снова на нос, то понял, что это не галлюцинация. Из‑за навесного шкафчика с того места, где он стоял, верхняя часть помещения была не видна. Но, шагнув вперед, он увидел и тело: серые брюки, ремень.

Тиби Хирш!

Он повесился на крюке, на котором висела лампа в жестяном абажуре. Под ногами повешенного валялось письмо. У отца задрожали все члены, ему пришлось сесть. Шли минуты. Мой отец чувствовал неодолимое желание прочитать письмо. Чтобы унять эту дрожь и ужас. С того места, где он сидел, видно было, что внизу письма темнеет печать.

Значит, официальное!

Мой отец обо всем догадался: он понял, что в этом письме содержится, еще до того, как поднялся и, пошатываясь, подошел к висящему на веревке телу. Но он все же решил проверить. Не поднимая последнего письма, полученного радиомехаником и ассистентом фотографа, и даже не нагибаясь, мой отец увидел, что это за извещение. Копия свидетельства о смерти Тиборне Хирш, урожденной Ирмы Кляйн.

И отец тут вспомнил, что ведь он так сразу и написал Лили, что жену Хирша, насколько он знал, застрелили еще в Берген-Бельзене. Он знал об этом, еще когда по бараку вилась длинной змеей торжествующая процессия. Почему же он подавил в себе это чувство? Почему он не бросился к Хиршу, чтобы встряхнуть, отрезвить его?

Но когда? Когда он мог это сделать?

Быть может, когда Тибор Хирш сел в кровати, размахивая письмом? Когда он завопил: “Жива! Моя жена жива!”? Мог ли он тогда подбежать к нему, встряхнуть, проорать в лицо: ничего подобного, нету ее в живых, она сдохла, трое видели – ее пристрелили как бешеную собаку?!