Ирвин Уэлш - Сексуальная жизнь сиамских близнецов

Я не принадлежала к ядру институтской тусовки, однако имела четкое представление, как здесь все устроено. Все преподаватели были действующими художниками. Большинство придерживались марксистской эстетики и не приветствовали элитистское разделение искусства на высокое и низкое. Это часто давало странные результаты; когда я поступила, на подъеме было некое арт-движение, проповедовавшее детскую непосредственность. Среди произведений преобладали какие-то упаднические изображения единорогов и тому подобных существ. Искусству, которое теперь считается скорее нелепым и наивным – взять те же многочисленные копии мультперсонажей типа Гарфилда, – тогда приписывали псевдоуорхоловскую убедительность. Я сознавала, что мне этого всего не надо, но странным образом извлекла для себя пользу, потому что мои образы истощенных будущих людей, не разбираясь, приписали к этим конъюнктурщикам.

Еще я узнала, что общение с преподавателями, секс с ними были в порядке вещей и самые амбициозные студенты даже считали такие отношения чуть ли не частью этикета. Если такое понятие, как «гнусный разврат», существует, можно с уверенностью сказать: в художественных институтах его границы куда более размыты, чем в других академических кругах.

Чему еще я научилась в институте? Конечно, нас жестоко критиковали. На занятиях часто возникало ощущение, что идет соревнование на самое утонченное проявление бесчувствия и жестокости, на самое лучшее интеллектуальное обоснование ядовитого сарказма и что все зависит лишь от наличия или отсутствия союзников. Я быстро осознала, что великих художников из нашего института выходит немного, что это – фабрика по производству людей, способных невозмутимо и уверенно практиковать вербальный садизм.

Самый важный урок, который я быстро усвоила, был в том, насколько принципиальное значение имеет работа куратора и насколько важны знакомства с правильными людьми.

Потом я встретила Джерри.

И когда все составные части сложились, я подумала, что у меня теперь есть все. У меня все и было . А теперь что у меня есть?

Надо мной с ревом проносится самолет, прилетевший со стороны океана; он держит курс на Эверглейдс, потом делает разворот в сторону города и садится в Международном аэропорту Майами. Когда я слышу этот рев, в голове снова возникают кадры обрушения Всемирного торгового центра, и я представляю, как меня разрывает на куски или как меня испепеляет огонь, и так до тех пор, пока мне не становится плохо и от учащенного сердцебиения не начинает кружиться голова.

Я осторожно подхожу к холодному окну, которое стало грязным от моего дыхания и прикосновений лба и пальцев. Наблюдаю, как передо мной постепенно возникает сетка горящих огней улиц и машин: день клонится к закату. Это единственное окно в зоне досягаемости. Я научилась инстинктивно определять пределы своей свободы, чтобы не испытывать боль от безжалостного железного браслета, сковывающего и выкручивающего руку. Если начать сильно дергаться, тебя быстро приведет в чувство закаленная сталь наручника, отороченная мягким мехом. Я пытаюсь представить, что могла Люси делать с этими наручниками, как она использовала их на других людях, до меня. Я по-прежнему прикована к этой жуткой цепи, в которой нет слабых звеньев. Цепь несокрушима.

Я гляжу в окно на соседнюю высотку. На одном этаже свет включается в 8:15 и выключается в 12:30. Там, как и здесь, установлен таймер: свет освещает пустую квартиру. Однажды я увидела там двух мужчин, которые что-то оживленно обсуждали. Я махала им (кричать бесполезно, хотя удержаться тоже невозможно), но знала, что смысла в этом не было; даже если бы они посмотрели в мою сторону, то все равно ничего бы не увидели, кроме такого же холодного, темного окна.

Люси обычно приезжает ранним вечером, я всегда надеюсь, что у нее с собой будет горячая еда – моя единственная роскошь. Если еда холодная, я начинаю истово ее ненавидеть. А так мои чувства к ней довольно сложные. Маленький телевизор, который она привезла, после того как сброшенных килограммов стало двузначное число, – настоящая манна небесная. Благодаря ему можно убить время и узнать, что вообще происходит в окружающем мире. Так я хоть могу поговорить с ней про сиамских близняшек.

Ведущая мужская роль в этой драме, которую раньше играл Стивен, перешла Трою Бакстеру – симпатичному моложавому хирургу, который явно любит покрасоваться перед СМИ. Он должен возглавить группу из тридцати человек медперсонала, которые будут разделять девочек. Он снова выступает на 8-м канале и заявляет, что шансы выжить после процедуры разделения у Эми выросли до 40 процентов, у Аннабель – примерно до 90.

– У девочек общая печень, – говорит он, – но отдельные сердца и, что принципиально важно, разные желчевыводящие пути: это один из самых существенных факторов при разделении сиамских близнецов.

Камера перескакивает на мать близняшек, которая снова, будто заведенная, рассказывает про молитву как единственный способ справиться с обстоятельствами. Когда-то я ненавидела эту несгибаемую тупость, но теперь стала понимать, что она чувствует. И еще я понимаю, что это все из-за отчаяния и страха, потому что из этого и состоит сейчас моя жизнь. Страшнее всего, что я по-прежнему не знаю, какие у Люси намерения в отношении меня, что будет после того, как я выполню план по похудению. Я продолжаю успокаивать себя: она же не убийца .

Она оставляет мой телефон на кухне, переключив его на виброзвонок. Я слышу, как он там пикает и жужжит на столе. Она заряжает его, но кто звонил или писал – не говорит. Я представляю себе разные варианты, от кого могли быть звонки и какие могли быть дальнейшие действия: длинные, душераздирающие истории про маму, папу, Ким и Аманду. Но в основном я думаю о Джерри; это так глупо и жалко, но я не могу отделаться от горькой, но одновременно сладкой фантазии про то, как он врывается и спасает меня, держит меня на руках, и вообще он – другой человек: тот, кем он обещал быть на словах.

Я провожу рукой под подоконником и – о, ничего себе – нащупываю зубчатую ручку! Пульс ускоряется: я вытягиваю ее и начинаю крутить. Окно приоткрылось сантиметров на пять. В комнату ворвался свежий воздух; от такого невероятного контраста в сравнении с той пакостью, что гоняет туда-сюда кондей, у меня сразу начинает кружиться голова. Эта открывшаяся щелка все равно бесполезна; даже если бы я в нее пролезла, на высоте сорока этажей я все равно остаюсь в плену, хоть с открытым окном, хоть с закрытым. Обернувшись, гляжу на свое одеяло и на ведра: настроение стремительно улучшается и переходит в эйфорию.

Мона! Богом клянусь, блядь, когда-нибудь я разъебошу эту лицемерную пластиковую пизду! Еду по Татл-Козвей в Мидтаун и получаю от нее ликующее СМС, что теперь и Кармел Аддисон – ботоксная жаба с виниловой рожей, но щедрая – приехала в клуб, чтобы расторгнуть контракт.