Марк Хелприн - На солнце и в тени

Поскольку преподаватель упустил настоящий каламбур – Клэр Джей, – Гарри едва не спросил: «Но вы ведь не клерикалка?» – но мудро решил воздержаться. Вместо этого он сказал:

– Какое чудесное имя – ясное, быстрое, определенное, красочное, летучее и красивое. – У преподавателя был такой вид, словно он только что проглотил лимон. – Не состоите ли вы в родстве с Джоном Джеем? [113]

– С вашим революционером? Да, я в самом деле его родственница, прямая и не очень дальняя, поскольку прошло не так уж много времени.

Когда Гарри устраивался рядом с ней на диване, ткань его брюк соприкоснулась с синим шелком ее платья, и, хотя после этого они не соприкасались, он продолжал чувствовать рядом с собой присутствие ее тела. Причиной, возможно, было ее тепло, его воображение или ее пульс, который, едва заметный через воздушный зазор, реверберировал через него. Он покраснел, и чем дальше, тем больше. У этого процесса существовал естественный предел, но к тому времени как он был достигнут, Гарри полностью прекратил разговор. Поскольку все на него смотрели, миссис Катер решила спросить, как он себя чувствует.

– Харрис, – начала она, но он ее перебил:

– Прошу вас, Маргарет, Гарри.

– Простите, Гарри. Вы в порядке? Или вам нехорошо?

– Я не привык к теплу, – едва не пропищал Гарри. – И к алкоголю, – добавил он, отчаянно озираясь и замечая, что все держат в руках бокалы.

– Но вы еще ничего не выпили.

– Иногда хватает и мысли, – он сделал глубокий вдох, сам себя перебивая, – чтобы…

К этому времени Клэр поняла, что дело в ней, и, по правде говоря, начала испытывать сильное влечение к Гарри, стойкое и умноженное его неловкостью и, пожалуй, очарованием.

– Тогда позвольте вам что-нибудь предложить, – сказала Маргарет.

Гарри, в то время крайне невежественный в отношении алкоголя и в последний раз попробовавший его на вкус, когда какой-то сицилийский крестьянин, озабоченный своей политической реабилитацией, предложил ему наперсток граппы, оказался теперь в ловушке.

– Скотч, – сказал он, – на четыре пальца.

– Это как? – спросил техасец. – Четверная порция?

– Верно, – сказал Гарри, – в стакане.

– Именно так мы в Англии и делаем, – сказал преподаватель, – со времен Этельреда Жирного [114].

Маргарет подошла к строю сверкающих бутылок, ведерок со льдом и бокалов, взяла хрустальный стаканчик, наполнила его до краев и осторожно прошествовала с ним через всю комнату, сопровождаемая всеобщим вниманием, словно строила карточный домик.

После предостережения оксфордца: «Только не пролейте, это «Гленфиддих» [115]» – Гарри осушил полстакана и, пока его внутренности поджаривались тропическим зноем, поблагодарил хозяйку.

Тогда, словно притянутая электромагнитом на великолепные полтора дюйма ближе, причем краткий шелест ее платья подействовал на него сильнее, чем виски, Клэр спросила:

– В каких войсках вы служите?

За него чуть ли не с гордостью ответил техасец:

– Восемьдесят вторая воздушно-десантная. Лучше не бывает.

– О, – сказала Клэр, – а меня высота так пугает.

Гарри, уже более чем расслабленному, послышалось «попугай».

– Что? – спросил он.

– Так пугает, – повторила она, успев точно подобрать тон – отчасти восхищенный, слегка насмешливый, непременно соблазнительный, не вполне ясный – и придвинувшись еще на полдюйма.

– Ладно, – ответил Гарри, снова услышав «попугай», – как скажете. – А потом повернулся к ней, глядя не искоса, но очень открыто и дружелюбно, и сказал: – Полли хочет крекер?

Она понятия не имела, о чем он говорит, но с помощью этой фразы и общей своей неуклюжести он преодолел все обычные препятствия и подошел очень близко к тому состоянию – собственно, сам он уже в него вошел, – когда ни он, ни она не могли смотреть друг на друга, не воображая во всех подробностях очень долгого поцелуя и всего, что за ним последует. Каждый раз, отворачиваясь друг от друга, они остывали, но когда поворачивались обратно, снова разогревались. Он находился в комнате всего несколько минут. Боже мой, подумал он, на что это будет похоже через полчаса? Чтобы подготовиться, он все время отхлебывал из хрустального стаканчика и скоро попросил еще.

– Почему бы не просто двойной на этот раз? – спросила Маргарет, понимая, что он не ведает, что творит.

– Пожалуйста! У вас есть орешки или попкорн? Я попкорн не люблю, но, думаю, в качестве закуски пойдет.

Преподаватель, чье имя Гарри слышал и сразу забыл (он силился вспомнить его, и оно всплыло, без уверенности, – Честер ), закатил глаза.

– Боюсь, такого у нас нет, – сказала Маргарет. – Может быть, копченый лосось?

Гарри был ошеломлен. Он много лет не видел копченого лосося.

– Локс! – сказал он, напугав даже самого себя.

– Локс? – осведомился Честер, буравя его глазами. – Что это за термин?

– Это на идише, – отозвался Гарри, хватая ножичек и крекер. – По-немецки – lachs, по-шведски – lax, по-русски – лосось. Почтенный индоевропейский корень. Неужели не знаете? Должно быть, вы экономист.

Честер, собственно, и был экономистом, до войны вместе с Мартином Катером перешедшим из Оксфорда на Лондонскую фондовую биржу. Парашютистам не полагалось разбираться в индоевропейских корнях, во всяком случае, не американским десантникам, но вечер только начался, и ему хватит времени, чтобы утопить этого типа в дерьме, за сколько бы корней тот ни хватался.

Гарри уважительно повернулся к своему наставнику, который был и его другом.

– Мартин, мне сказали, что вы не можете отвечать. Как же тогда мне к вам обращаться? Вы всегда находили какой-нибудь способ, и как бы я ни повзрослел – если мне это удастся, – вы всегда будете впереди меня и всех остальных, как и сейчас, пусть даже они не видят того, что у них прямо перед глазами.

С непревзойденной чуткостью выбрав нужный миг, Маргарет поднялась, встала рядом с мужем и положила руки ему на плечи.

– Мы склонны думать, Гарри, – сказала она, – что это вопрос времени. Как часто на своих консультациях, слушая, в числе других, и меня, Мартин отвечал молчанием, блеском глаз, выражением лица, и его молчание само указывало нужное направление, выявляя лучший ответ, который словно находится самостоятельно?

Теперь это молчание удлинилось, – добавила она, удлиняя ударное «и» и произнося его как «ии», как и подобало ее воспитанию.

– И чем оно заканчивается, смертью? – спросил Гарри.

Холод, мгновенно охвативший комнату, мог бы расколоть стекла, но Гарри, который знал Мартина, знал его мужество, знал его отвращение к глупости, а также точно знал, что делает он сам, увидел едва заметную улыбку на лице у парализованного человека.

– Черта с два, – сказал Гарри. – Должно быть, Мартин, все это время вы очень расстраивались. – Проходили мгновение за мгновением, а Мартин мигал, словно охваченный паникой. Никто не знал, что сказать, а затем Гарри, подвергая себя еще большему риску, объявил: – Он говорит: «Черта лысого!»