Марк Хелприн - На солнце и в тени

– Кошмар, – сказал юнец, когда Гарри ушел, и вернулся в свою будку, чтобы продолжать травить клетки мозга окисью углерода. Он никому не расскажет об этом происшествии, поскольку с автомобилем ничего не случилось, Гарри показался ему безвредным придурком, меж тем как идиотом был он сам, хотя догадался бы об этом последним, а то, что произошло, как и все остальное, пронеслось у него в голове, как монетка, брошенная через решетку метро. Но теперь Гарри знал, что окна автомобиля пуленепробиваемы, резина так тверда, что «Кадиллак» мог ехать и со спущенными шинами, а корпус наверняка бронирован: посадка у него была очень низкая, и Гарри с Кэтрин оба заметили, как тяжело он разворачивался.

Третьего марта, когда снег сошел и земля высохла, Гарри сел на экспресс до Хармона, а затем на местный поезд до Оскаваны, сойдя примерно в миле к северу от дома Вердераме в лесу с видом на Гудзон. Зная, что не оставит следов ни в снегу, ни на грязных участках, Гарри отправился составлять карту. К тому времени, когда перед ним предстал дом, обнесенный крепостной стеной даже с запада, высоко над рекой, успело стемнеть.

Он зарисовал все углы и нанес на план все размеры, прикинул высоту обрыва, измерил металлической лентой высоту стены, перешел на другую сторону дороги и углубился в заросли сосен. Там при свете фонарика с красной линзой он закончил свои кроки, ожидая прибытия двух машин. До ворот было меньше пятидесяти футов, но он наблюдал за домом без опаски. Створки ворот распахнулись, изнутри появились двое человек, пропустивших «Кадиллак» и «Нэш». Затем они оглядели дорогу, вернулись, закрыли ворота и заперли их на тяжелый засов. Пока все это происходило, над стеной возникла фигура человека, видимого выше пояса, с длинным ружьем или «Томпсоном» в руках. Парапет, по которому он двигался, казалось, проходил по всему периметру стены.

В доме один за другим зажигались огни. Гарри наблюдал еще с полчаса, а затем направился в Хармон, отметив, что сосны сильно разрослись с одной стороны от дороги. По пути почти до самой станции он прятался в лесу всякий раз, как проезжали автомобили, что вечером, когда люди возвращаются домой, случалось довольно часто. Поскольку фары заметны были издалека, он успевал сойти с дороги, так что никто его не видел. В поезде, возвращавшем его на Центральный вокзал, он обдумывал полученные сведения, не открывая блокнота с записями. Значит, будет по крайней мере семь охранников. Стена высотой двенадцать футов. Вердераме пунктуален, как они заметили за время неторопливого установления его маршрута. Если учесть еще и его педантичный стиль в одежде и жесткие манеры, можно сделать вывод, что он в большой мере зависит от рутины, возможно ища в ней убежище от своих занятий, где рутинным был только сбор денег, а все остальное таило опасности и требовало постоянных импровизаций. Как бы то ни было, он часто смотрел на часы и не решался их ослушаться. Гарри молился, чтобы за крепостной стеной не было детей.

Самое удобное место на свете, чтобы уйти от хвоста, – это метро в середине дня, когда могут пустовать целые вагоны или даже поезда. Вандерлин пересаживался с поезда на поезд и с линии на линию с ловкостью одиннадцатилетнего мальчишки, держащего в памяти всю схему подземки. Оказавшись в почти пустом поезде, мчащемся в Бронкс с непрерывным оглушительным грохотом – туристы, забредающие сюда по ошибке, часто впадают в панику, ужас и сожаление (бывает, и не возвращаются), – он уверился, что за ним никто не следит. Ему казалось, что плетеные кресла, открытые окна и потолочные вентиляторы с лопастями лакированного дерева грустят, потому что, как и многое другое, вскоре должны исчезнуть. Затем он один-единственный сошел на станции и, когда поезд прогрохотал на север и исчез, оказался в оглушительной тишине. Капли, падавшие на почерневший путь, гремели в ушах, а сверху, с улицы, просачивался через решетку прохладный влажный воздух начала апреля. Лампы накаливания заливали белый кафель бледным пепельным светом, словно в лéднике. Нет ничего, столь же тоскливого и холодного, как станция нью-йоркской подземки, сияющая никому не нужным светом. Оттуда Вандерлин поднялся в парк у 96-й улицы и попал в мир самой светлой зелени. Молодая листва набирала столько льющейся сверху воды, сколько могла удержать, и наклонялась, проливая ее на землю. Из-за дождя все такси были заняты, их «дворники» издавали звуки, которые усыпили бы маленьких детей лучше, чем бесконечное укачивание в колыбели. Вода успокаивала и утешала мир, освобождая его от амбиций, словно обещая их растворить.

Пригласить Вандерлина на обед пришло в голову Гарри. Гарри хотел поговорить с ним открыто и обстоятельно, и сейчас в столовой, где они с Кэтрин никогда еще не принимали гостей, он хлопотал над консоме, копченой форелью и французским хлебом, пока по единственному окну комнаты струился дождь.

– От Билли Хейла, моего тестя, – сказал Гарри, – я случайно узнал о вашей утрате, когда он заговорил о людях, потерявших сыновей. Мне очень жаль. Это было как гром с ясного неба.

Мгновение Вандерлин, казалось, не мог сосредоточить взгляд ни на чем, кроме скатерти, пустынной, как снежное поле.

– В ту пору это не было как гром с ясного неба, – сказал он. – Да, я понес утрату.

– Мне нужно знать о вас как можно больше, – сказал Гарри, – потому что я собираюсь всю свою жизнь поставить на предприятие, которое полностью зависит от вас.

– Но азартные игры, – ответил Вандерлин, – это, в сущности, действие, несмотря на отсутствие информации, когда не знаешь и все же ходишь – или не ходишь.

– Незнание бывает разным.

– Бывает. Что бы вы хотели узнать?

– Что-нибудь наугад.

– Неплохой способ, впрочем, и не новый. Хорошо. Я учу русский язык.

– И как продвигается?

– Старику очень трудно, но я только что одолел рассказ Чехова. Я никогда не смогу работать в России. С тем же успехом я мог бы взяться и за китайский.

Кроме того, Вандерлин каждый день читал по-французски и был удручен слабостью своей памяти в отношении этого языка, который знал с детства.

– Мне приходится искать в словаре слова, которых я не знаю, а когда сталкиваюсь с ними снова, опять их не помню.

– Это не имеет значения, – заверил его Гарри.

– Вы очень добры.

– Нет, совсем нет. Подумайте сами. Вы за всю жизнь прочитали тысячи книг, газет, журналов, монографий, писем, документов – миллионы страниц, десятки миллионов предложений, сотни миллионов фраз и, возможно, миллиарды слов. Что вы из этого помните? Как много можете процитировать? Скорее всего, менее тысячной доли процента, возможно, намного меньше, из-за чего, конечно, это все и записывается.

И все же вас формирует ваше чтение, ваше образование, то, что вы видите и узнаете. Точные формулировки почти сразу же забываются, но суть остается. В том, что вы читаете, существует очень тонкое различие между великим и обыденным, которое выше статической формы. Дух, который вносит ясность, невозможно запомнить, суть заключается в чем-то неуловимом, и поэтому те, кто воспринимает только рассудком, склонны эту суть отрицать, потому что не могут ее увидеть.