Марк Хелприн - На солнце и в тени

Их сети были невидимы, и они, казалось, знают друг друга, хотя могли и не знать. Они осматривали каждого, кто проходит мимо, и следили за входами в свое здание, как охранники у Белого дома. Работали они время от времени, команды людей, за которыми они надзирали, менялись каждые несколько минут, и они умели говорить сотрясающими всплесками, что позволило им вести разговор с кем-то через улицу и в сотне футов дальше по кварталу, как если бы они стояли плечом к плечу. Они взрывчато приветствовали друг друга. «Эй! Винни!» – мог вскричать кто-то из их, как будто Винни, которого он видел полчаса назад, только что восстал из мертвых. «Эй, эй, эй!»

Он – Гарри, не Винни, пока еще нет – мог бы вступить в Гарвардский клуб, сидеть в его огромной гостиной, окруженный малиновыми и золотистыми цветами и омываемый коктейльным светом раннего вечера, слушая тиканье часов и потрескивание огня в камине. Он мог бы пойти туда, притворяясь, что только что прибыл, и острые края города были бы сглажены, а его резкие звуки приглушены. Но каждый раз, когда он получал приглашение вступить в Гарвардский клуб, его вместо этого соблазняли промышленные цеха, взгроможденные друг на друга, тамошнее общество, его производство, жизненная сила, и он откладывал вступление на то время, когда мало что сможет делать, кроме как покоиться в каком-нибудь удобном кресле, которое для конца не что иное, как колыбель – для ее начала.

Хотя неписаный закон гласил, что если ты в костюме, то садишься в лифт в вестибюле и нажимаешь на кнопки, он предпочитал пользоваться грузовым подъемником. И теперь, поскольку подъемник ждал, незанятый, на уровне улицы, он схватил лямку, которой раздвигались ворота, и потянул, чтобы одна половина поднялась, другая опустилась, и он смог пройти внутрь. Вернув их на место, он направил на четырнадцатый этаж огромную коробку, в которой был единственным пассажиром, хотя она могла выдержать вес трех-четырех слонов. Весь четырнадцатый этаж был его, не арендовался, а принадлежал «Коже Коупленда», и, кроме Корнелла, только Гарри знал его с самого начала. Он играл там ребенком и исследовал это место до самых мельчайших подробностей, как может только ребенок. Хотя все день ото дня менялось, подгонялось под текущий момент, хотя стены возводились и сносились, лампы и станки перемещались, хотя проводились реорганизации, хотя он сам мало бывал здесь последние шесть лет перед войной и совсем не бывал те четыре года, когда шла война, это место запечатлелось в нем, как ни в ком другом. Он узнавал там то, мимо чего проходили взрослые, которые успели узнать это в других местах и сдать в архив. Несмотря на перемены, он мог бы пройти там в темноте, как в своем родном доме, и теперь, когда ему было слегка за тридцать, чувствовал себя здесь так же комфортно, как в шесть.

Цех представлял собой прямоугольник примерно в двадцать тысяч квадратных футов. По его северной и южной сторонам от самого потолка шли ряды окон высотой в двенадцать футов. Центральная часть, вокруг которой были устроены рабочие места, включала в себя вентиляционные воздуховоды и электрические панели, склад, туалеты, пассажирские лифты и офисы. Грузоподъемник располагался с восточной, без окон, стороны прямоугольника. Ворота, смотревшие на юг и выходившие на улицу, открывались только на первом этаже: изнутри в цеха попадали через обращенные к западу ворота с более широкой стороны подъемника.

Посетителей, прибывавших на четырнадцатый этаж и оказывавшихся в мастерской, где царило такое же оживление, как на Центральном американском рынке, не встречали ни вывески, ни администратор. В зависимости от состояния здоровья, расписания отпусков, от того, на месте ли закупщик кожи или убыл, на работе в тот или иной день бывало до сорока восьми человек: закупщик кожи, снабженец, столяр, упаковщик, фондовый менеджер, механик, два уборщика, три закройщика кожи, три изготовителя фурнитуры, два водителя грузовиков/доставщиков, шесть красильщиков/восковщиков/полировщиков, два бухгалтера, Корнелл, Гарри – и двадцать два кожевника.

Никто никогда не проводил переписи, но если бы ее провели, то выяснилось бы, что наибольшую этническую группу составляли итальянцы, затем следовали пуэрториканцы, евреи, цветные, ирландцы и протестанты, что означает что угодно, начиная с голландцев и англичан и кончая чехами, немцами и скандинавами. Все евреи были родом из России, а один из закройщиков был китайцем. Мейер Коупленд предложил своим рабочим выбор между собственностью на половину компании, но без права голоса, или вступлением в профсоюз. Даже не считая дивидендов, их зарплата была выше профсоюзных мерок. Это служило источником длительного конфликта с профсоюзами, которые не знали, как поступать с «Кожей Коупленда», и обсуждали этот вопрос, из года в год делая исключение не по праву, но с молчаливого согласия. Некоторые из лидеров профсоюза считали поступок Мейера благородным социалистическим экспериментом, другие – хитрым капиталистическим трюком, и они никогда не могли прийти к согласию, потому что это не было ни тем, ни другим.

Производство было организовано по кругу. Слева от грузоподъемника закупленная кожа принималась, проверялась, сортировалась и недолгое время хранилась, если скоро должна была пойти в дело. Каждый кусок или рулон осматривали под лампами, люминесцентными и ультрафиолетовыми, а также при естественном свете с южной стороны, потому что с северной свет был слишком ровным. Закупщик, видевший эту кожу раньше, пускал в ход свои руки и глаза и мог кое-что сказать по запаху. Затем следовала комната кройки, где опытные закройщики размещали свои шаблоны на коже таким образом, чтобы в конечном продукте заметнее всего оказались самые безупречные поверхности.

После этого раскроенная и размеченная кожа поступала к двадцати двум кожевникам в соответствии с их специальностями, и те гнули, подгоняли и шили, время от времени вставляя деревянные рамы, которые изготовлял столяр, а также латунные и никелевые детали, которыми обеспечивали фурнитурщики, в кейсы, сумки, пояса или чемоданы. Для бумажников, порт-фелей и бюваров ни дерева, ни меди не требовалось. Этот этап был, безусловно, наиболее трудоемким и занимал больше всего места, поскольку каждый кожевник шил, резал, строгал за своим собственным просторным верстаком, со своим набором станков и инструментов.

На следующем этапе кожу окрашивали, сушили, вощили и полировали. Потом некоторое время проветривали между мастерскими по дереву и металлу, а затем катили мимо офисов в середине северной стороны и передавали упаковщику, который укладывал каждое изделие в суконный мешок, оборачивал хрустящей папиросной бумагой и укладывал в темно-коричневую с синим и золотым коробку «Кожи Коупленда». Затем их хранили в нескольких больших помещениях с высокими полками, а в конечном счете упаковывали в картонные коробки для отгрузки в торговые точки по всей стране и по всему миру, не в последнюю очередь в магазин «Кожа Коупленда» на Мэдисон-авеню к северу от собора Св. Патрика и домов Виллара. Там двое древних янки, хотя один из них был в значительной степени голландцем, джентльмены из джентльменов, которых Мейер Коупленд переманил из фирмы «Брукс Бразерс» [16], умудрялись в медленном и достойном темпе сворачивать целые горы. Торгуя на комиссии, они очень хорошо зарабатывали, как того и заслуживали, ибо представляли компанию «Кожа Коупленда» ее преданной и привычной клиентуре.