Марк Хелприн - На солнце и в тени

Сколько раз ее побледневшее тело, покоясь на откинутых простынях в тысяче футах над эфирной синевой залива, предлагало мужу или любовнику оставить в ней то, что, возможно, продлит его жизнь? Здесь, где обычно портье требуют свидетельство о браке, во время войны этого не делали, чтобы не лишать мужчину его продолжения или женщину ее любви. И эти девятнадцать этажей действительно больше походили на церковь, чем собор дальше по улице, каким бы великолепным он ни был. Здесь они расставались, и здесь они воссоединялись на алтаре Тихоокеанской войны, оставлявшей без живых отцов многих детей, не знавших прекрасного и головокружительного места своего зачатия.

И здесь Гарри и Кэтрин занимались любовью так, словно он тоже отбывал на Тихий океан. Это не было просто сексом в отеле, и они это понимали. Они так крепко, словно в борьбе, обнимали друг друга, так вглядывались друг другу в глаза и такую ощущали печаль, как будто и в самом деле проводили свои последние часы вместе. И все же, как и другие, лежа рядом в изнеможении и полном соединении, они чувствовали, что узел связался навсегда и что все, что распуталось, увязалось обратно.

Когда стемнело, Кэтрин повела Гарри наверх ужинать. Они смотрели на загорающиеся огни и на индигово-темный залив, спокойно взирали на мир, не боясь его покинуть, выполнив, хотя и не знали об этом, задачу, для которой они родились.

Потребовался час, чтобы перебраться из Сан-Франциско – где океан был морозно-синим, а свет прохладным, – в долину Сакраменто, где слева и справа от раскаленной желтой прерии длинными золотыми цепями тянулись сухие горы. Горячий ветер нес дым сожженных полей и запах растущей зелени. Если побережье принадлежало северо-западу Тихого океана, то долина упрямо льнула к Мексике – к ее мерцающей сухости, верховенству солнца и к ее запустению, касавшемуся почти всего, кроме сельского хозяйства, света, красок и тепла.

Хотя ориентироваться в большой долине, идущей с севера на юг, было несложно, дороги были плохо размечены, и во взятом напрокат большом, как лодка, кабриолете с опущенным верхом они долго поднимали пыль на грунтовых дорогах, бесконечно тянувшихся во всех направлениях между полями. Затеряться в таком изобилии солнечных красок было очень приятно, и даже если бы им пришлось потратить лишний день, чтобы добраться до Реддинга, это не имело бы значения, потому что время встречи точно не оговаривалось. Тем не менее через час-другой восторженной гонки под радио, передававшее мексиканскую музыку, которая как нельзя лучше подходила к местности, они увидели стоявший впереди в поле древний грузовик, из которого какой-то человек выгружал длинные оросительные трубы.

– Давай спросим, – сказала Кэтрин. Гарри неохотно повернул рулевое колесо влево, и машина въехала на отдыхавшее под паром поле и пересекла его, как танк. При их приближении человек, выгружавший трубы, прервал работу и выпрямился. Это был брасеро [169]с лицом цвета дубленой кожи, широкими усами и добрыми, но осторожными глазами. Когда автомобиль поравнялся с грузовиком, Гарри отключил передачу и, оставшись сидеть, приветствовал его легким поклоном.

– Не подскажете ли, по которой дороге можно проехать на дорогу к Реддингу? – спросил Гарри.

Секунду брасеро смотрел на него, потом у него расширились глаза, и он небрежно и асимметрично развел руками, показывая, что не говорит по-английски. Это было не страшно, потому что Кэтрин немного говорила по-испански. Приподнявшись со своего сиденья, она повернулась и оперлась на колени, так что стала теперь смотреть поверх головы Гарри. Хромированная ручка, за которую она ухватилась, чтобы не потерять равновесия, была приятно горячей.

– Где дорога на Реддинг? – спросила она по-испански, и в этих словах, возможно, неправильных, прозвучала неповторимая прелесть ее голоса.

– А, дорога на Реддинг, – сказал брасеро. А потом, обдуваемый горячим ветром, он принялся излагать пятиминутную диссертацию. Каждый раз, когда он упоминал перекресток, где им надлежало повернуть, Кэтрин загибала пальцы. В конце концов, она прошлась по обеим рукам и начала снова, отметив четырнадцать поворотов.

– Четырнадцать поворотов, – сказала она по-испански. – Это невозможно.

– Я знаю, – сказал брасеро.

– А на перекрестках направления указаны?

Ему это показалось смешным.

– Как вы отсюда выбираетесь?

– Я не выбираюсь, – сказал он. – Я здесь живу. – Он улыбнулся их затруднению. – Здесь красиво.

– Да, это так, – сказала ему Кэтрин. Она посмотрела на запад в сторону горной гряды и прикрыла глаза левой рукой, держа правую на верхней части спинки сиденья.

– Спроси, нет ли поблизости городка, где бы мы могли остановиться, – сказал Гарри.

Она спросила и, по-прежнему опираясь на колени, доложила:

– Он говорит, в десяти милях в ту сторону, – ее правая рука качнулась подобно стрелке компаса, едва не коснувшись верхнего края лобового стекла, – есть город с отелем и рестораном. Он говорит, что все едут туда, потому что там можно взять ванильное мороженое в большой кружке корневого пива. На что это похоже?

– На поплавок в корневом пиве.

– Я это так и вижу, – добавила Кэтрин.

Когда они поблагодарили его и поехали навстречу поплавку в корневом пиве, Кэтрин, все еще стоя на коленях на сиденье, оглядывалась и махала рукой, как маленькая девочка.

Им не надо было знать, как называется городок, и они не спросили об этом. А поскольку все там и так знали его название, оно нигде не было обозначено.

– Здесь как в Нью-Йорке, – сказал Гарри, глядя на Кэтрин, стоявшую под душем в лучшем – там было чисто – номере отеля.

– Разве?

– Потому что в Нью-Йорке тоже нигде нет вывесок с надписью «Нью-Йорк». На севере Бронкса я видел надпись «Черта города», но какого города, не указано. Мне кажется, ее установили там, чтобы отпугивать дикарей Йонкерса.

– Ты на меня смотришь? – спросила Кэтрин, по телу которой в потоках горячей воды сбегала пена шампуня.

– Смотрю.

– Тебе нравится?

– Нравится ли мне? О!

– Даже спустя все это время?

– Я мог бы смотреть на тебя хоть тысячу лет, голую или одетую. Одно лучше другого.

– Должна признаться, – сказала она, – что мне нравится, когда ты на меня смотришь… чрезвычайно.

Через два часа, израсходовав много горячей воды, они сидели в кабинке в единственном городском ресторане, предсказуемо называвшемся «Кафе Мексикана», где, поскольку до закрытия оставалось всего ничего, можно было взять только стейк «Мексикана», салат «Мексикана», тортильи [170], пиво и поплавки в корневом пиве. Стейки на самом деле были фахитами [171], обжигающими во всех смыслах. Ничего подобного салату, приправленному острым соусом и перцем чили, они прежде не пробовали. Они взяли связку тортилий с маслом, но сначала хозяин объяснил им, как с ними обращаться.