Марк Хелприн - На солнце и в тени

Пока сотрясались стропила, она оставалась совершенно неподвижной, признав наконец, что общее восхищение относится к ней, почти печальной улыбкой, которая связала с ней навеки каждого, кто находился там в то мгновение. Ибо на ту же высоту, на которую вознеслась сама, она увлекла вместе с собой более тысячи человек.

К тому времени, когда она пела две другие песни, одна из которых была дуэтом, добавленным только в Бостоне, ход спектакля сделал овации неуместными, но в конце у нее было столько вызовов к занавесу, которые сопровождались аплодисментами, подобными оглушительному водопаду, что успех и спектакля, и ее самой не подлежал никакому сомнению. Гарри был так горд, что едва смог подняться со своего места, но, как только ему это удалось, его понесло в потоке атласа и меховых накидок, пока у выхода он едва не врезался в Билли и Эвелин, сияющих и таящихся одновременно.

– Гарри! – сказал Билли. – Разве это не великолепно! Боже мой, моя собственная дочь. Я не понимал, кто она такая. У нее все впереди. Это она составит нам имя, она, и никто иной.

– Она прославится, – ответил Гарри, уверенный, что так и будет.

– Не говорите ей, что видели нас, – взволнованно сказала Эвелин, целуя Гарри. – Мы обещали не приезжать, но нам надо было ее увидеть, поэтому мы сидели вдали, под балконом. Это неважно. Мы видели ее ясно, как звездный свет. – Когда их разделила толпа и расстояние увеличилось, Гарри услышал: – Не говорите ей. Мы возвращаемся в Нью-Йорк. Нам надо успеть на поезд. Благослови вас Бог.

– Не скажу, не скажу, – услышал Гарри собственный голос, а затем они исчезли. В конце концов он ей скажет, только гораздо позже. Как он может не сказать? А потом, когда толпа поредела и он оказался на улице, в относительном одиночестве на просторной черной мостовой, он глубоко и с удовлетворением вдохнул холодный воздух и направился в «Локк-Обер» [90], где вместе с Кэтрин и другими всю ночь будет ждать утренних газет. Сидни арендовал «Локк-Обер» на остатки постановочных фондов. Теперь эти деньги представлялись вообще ничем.

Винтер-плейс была холодной и черной, и свет в «Локк-Обере» горел так тускло, что огромное количество серебра внутри почти не сияло, но это спокойствие защитит и поддержит труппу в часы ожидания. Если бы все прошло плохо, то коричневатый мрак интерьера был бы невыносим, но теперь им требовалось быть безмятежными, насколько это возможно. Они насладятся своим успехом ничуть не меньше, если их эйфория будет сдержана, а не усилена, потому что спокойное торжество бесконечно сильнее, в чем Гарри не раз убеждался в только что миновавшие годы.

Первым, кто его приветствовал, был Джордж Йеллин, возможно, единственный раз за последние двадцать лет испытавший счастье.

– Как все прошло? – спросил Джордж, прекрасно понимая, как оно прошло, что выдавалось его выражением так же отчетливо, как выступали на его лице карандашные усики, которые он опять забыл удалить.

Кэтрин затерло в говорливой толпе, и когда они с Гарри увидели друг друга, то ощутили особый прилив чувства, испытываемый двумя влюбленными, если их вежливо разделяют и они не могут дождаться, когда окажутся рядом. Тем не менее время до той минуты, когда они сошлись, тянулось приятно, а когда они наконец обнялись и их внесло в ресторан, то все, что им надо было сказать, они сказали друг другу глазами и прикосновениями.

Сидя за столом, который тянулся по всей длине обшитого деревянными панелями зала на нижнем этаже, куда женщин обычно не допускали, Гарри уголком глаза заметил несколько проходивших снаружи фигур, одетых в твид и шапки. Немного слышна была их речь, так как от нее вибрировали стекла. Он, как всегда, сразу понял, кто это, и почувствовал, что принадлежит к ним едва ли не больше, чем к собственному окружению. «Локк-Обер», подумал он, слабо освещен, чтобы те, кто имел привилегию быть внутри, могли видеть, как другие, не столь удачливые, проходят мимо по холоду, а у тех, что идут по холоду, не так четко запечатлевалась в глазах картина того, что внутри, как было бы при слишком сильном освещении. Откупоривалось так много бутылок шампанского, что, хотя никто никогда об этом не узнает, одна из самых юных хористок всерьез озиралась в поисках аппарата для изготовления попкорна. Кэтрин осушила два бокала в качестве тонизирующего средства. Она хотела пить, привыкла к шампанскому и знала, что заслужила его.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить? – спросил Сидни у Гарри.

– Хочу, но ведь не должен, так что, к счастью, сегодня можно обойтись.

– Вы, наверное, ревнуете свою девушку, – сказал Джордж Йеллин. – Она оседлала ракету на Луну.

– Я не ревную, Джордж, – спокойно сказал Гарри.

– Почему?

– Джордж, если бы вам посчастливилось быть обрученным с Афиной, вы бы ее ревновали?

– С какой Афиной?

– Голдберг.

Джордж запаниковал.

– Я думал, я думал…

– С богиней.

– А! – сказал он.

Кэтрин вспыхнула и посмотрела на своего жениха с «такой войной двух красок на щеках» [91], что выдала всю свою глубокую привязанность.

– Ладно, – сказал Джордж Йеллин. – Теперь понял, теперь понял. Кэтрин, вы ангел. Не знаю, как вам это удалось, но вы дали мне все это увидеть, и сегодня мне хорошо. Я всегда боялся Бостона. Однажды меня здесь погубили, а такое, знаете ли, не забывается.

В Нью-Йорке у многих театральных деятелей случаются сердечные приступы, когда, выйдя из театра, они бросаются за свежей газетой и не обнаруживают там рецензии на свою работу, отнявшую у них год или два, пусть даже такая рецензия появится в более позднем выпуске. Это происходит потому, что в Нью-Йорке газеты воздействуют на огромную массу читателей и, как ветер над водами, распространяют свое влияние во множестве заходов, обрушиваясь на общественность волнами, которые, подобно волнам океана, никогда не иссякают. Не так обстоит дело в Бостоне, городе, где богатые стремятся обходиться меньшим, а те, кому хватает того, что у них есть, гордо презирают роскошь избыточности. На бостонский взгляд, иметь даже один выпуск уже означает заигрывать с излишеством. Поэтому все рецензии должны были появиться утром, и ожидание растягивалось до пяти часов, но большинство из труппы были достаточно молоды и богемны, чтобы этого не почувствовать.

По мере того как они спускались с наэлектризованных высот премьеры, их начинали одолевать сомнения.

– Не надейтесь на слишком многое, – провозгласил Сидни в четыре. – Как вам известно, театральные критики способны на все. Однажды вечером критикан может выйти из дому с неутолимым желанием увидеть спектакль о говорящем омаре. Если же постановка, которую ему надо оценить, вместо этого оказывается о папе Иннокентии Десятом, он может разочароваться, оскорбиться и возмутиться.