Марк Хелприн - На солнце и в тени

– Верно, – сказал кто-то и, горбясь рядом с бутылкой, с легкостью представил отрывок из предполагаемой рецензии: – «Автору не удалось придать папе той красноты окраса, жизненной силы и соленого остроумия, которых мы ожидали. При этом его Иннокентий не способен на ту необычайно мощную хватку, выдавливающую жизнь из его врагов, которой он так прославился. А где же изображение рыбаков Нового Света, рискующих жизнью, чтобы собрать свои верши и ловушки, и так поддерживавших Европу и папство того времени? В общем и целом, это серьезное разочарование, доставленное автором, чью предыдущую пьесу, «Глостер и мыс Св. Анны», я счел первосортной».

– Что, так и написал? – спросил Джордж Йеллин. – Как он только посмел!

– Но есть ведь и зрители, – возразил Гарри.

Сидни был рад возможности похвалиться своим опытом.

– Частовато, – он знал, что такого слова нет, но считал, что оно должно быть, – критики занимают позицию, противоположную позиции зрителей, просто чтобы показать, кто в доме хозяин. Новость, передающаяся из уст в уста, может достичь десяти или двадцати тысяч человек за одну неделю. Критик на следующее же утро обращается к полумиллиону. Я видел критиков, которые наслаждаются своей властью заставлять зрителей менять свое мнение, просто чтобы увидеть, возможно ли это. Это возможно.

А затем все, тщательно обдумав самое худшее, вернулись к ожиданиям славы. В «Локк-Обере», еще окутанном утренней теменью, стало тихо, как в опиумной курильне. Кэтрин склонилась к Гарри на плечо и уснула. Теперь слышно было только бормотание, да и то немного. Время от времени всхрапывания состязались друг с другом, пронизывая воздух такими же назальными звуками, как рев самолета «Сопуит Кэмел» [92].

Эти чары были разрушены резким стуком пачки газет, брошенной на пороге здания по ту сторону Винтер-плейс. Один из парней труппы выскочил наружу с ножницами для разделки омаров в руке, чтобы украсть столько, сколько позволит его колотящееся сердце. Они смотрели, как он разрезает бечевку и мчится обратно с тремя газетами под мышкой, словно это был решающий мяч в матче между Гарвардом и Йелем. Он едва не забыл открыть дверь, в которую вот-вот должен быть влететь. Номер «Бостон геральд» шлепнулся на стол перед Сидни. Он раскрыл газету на нужной странице, словно там была закладка, и, слегка дрожа, стал читать.

Первым делом он озвучил заголовок.

– «Триумф послевоенной сцены». Ничего себе! – сказал он, пока все выпрямлялись в креслах и просыпались. – «Лишь несколько раз в жизни театра появляется спектакль или, еще реже, мюзикл, который оказывается настолько мощным и трогательным, что, когда он заканчивается, очень горько расстаться с ним и шагнуть обратно в свою собственную жизнь. Крайне редко случается так сильно полюбить героев, чтобы мечтать уснуть и получить возможность в сновидении снова попасть в их гущу».

Продолжалась рецензия том же духе, безоговорочно хваля каждый аспект постановки – музыку, пьесу, сценографию – и актеров, которые купались в одной или двух восславляющих их фразах, словно Клеопатра, купающаяся в молоке. Но после нарастающей эйфории Сидни остановился.

– Минутку, – сказал он. – Этого не может быть. Я этого не понимаю. – Он стал читать молча. Когда выражение его лица изменилось, Кэтрин, до сих пор не слышавшая похвал в свой адрес, почувствовала, что пол уходит у нее из-под ног.

– Читайте, – сказала она.

– Тебе не понравится, – сказал Сидни.

– Пусть не понравится, – со вздохом сказала она, – но читайте.

Он медленно опустил взгляд и прочел:

– «Лишь одной неверной нотой во всем этом совершенстве является некая Кэтрин Седли, чье выступление, по счастью несущественное, так перегружено бездарностью, что служит своеобразным тормозом. Винить следует кумовство, ибо эта Кэтрин Седли есть не кто иная, как Кэтрин Томас Хейл, которая, вероятно, получила эту роль, потому что ее отец, глава известной инвестиционной компании, носящей его имя, по слухам, поддержал постановку».

Кэтрин перенесла это стоически. Не опустила голову и не заплакала, как легко могла бы сделать и как сделали бы многие. Она только сказала:

– Это неправда.

– Ни на грош, – сказал Сидни. – Ее отец не имел к этому никакого отношения.

– Это какой-то урод, – сказал Джордж Йеллин. – Дождитесь рецензий в «Глоуб» и «Америкэн».

– «Америкэн» – Херстова газетенка [93], – неодобрительно сказал кто-то.

– Ну и что? – ответил Сидни. – Их критика не будет повторять критику «Бостон геральд».

Два глухих удара, быстро последовавшие один за другим, и парень с ножницами для разделки омара выбежал и почти мгновенно вернулся с номерами «Глоуб», «Америкэн» и «Бостон дейли рекорд». Эти три, вместе с «Бостон геральд», все определят. После потрясающей похвалы в первой газете им требовалась всего одна хорошая рецензия из числа трех других. Они получили больше. Все были в восторге. Сидни читал их, полагая, что в «Глоуб», которая шла первой, и в двух других к Кэтрин отнесутся справедливо.

Этого не случилось. Все отзывались о ее исполнении пренебрежительно. В «Глоуб» писали: «Я не мог дождаться, когда она перестанет портить представление и уйдет со сцены. Ее голос крайне необычен, движения чрезвычайно странны, а ее внешность не очень красивой девушки из общества, каковой она и является и благодаря чему, как сообщают, и получила эту роль, никак не сообразуется с тем, что ей надлежит изображать деревенскую девушку. Всякий раз, когда она появляется на сцене, ее присутствие выбивает из колеи превосходную в иных отношениях постановку. Возможно, Нью-Йорку не придется от этого страдать, если постановщики проявят мудрость, хотя, вероятно, они не посмеют растоптать родительские чувства своих инвесторов».

Заставив Сидни прочесть все рецензии, Кэтрин, в волосах у которой поблескивал серебристый свет «Локк-Обера», встала и сказала:

– Я хочу, чтобы все знали: во-первых, я за вас искренне рада: поздравляю. Поздравляю, Джордж. – Она улыбнулась ему. (Газеты отметили его игру. В одной из них говорилось: «Даже Джордж Йеллин, который не появлялся в Бостоне – и не без оснований – после постановки «Императрицы Евгении» в 1924 году, блестяще справился со своей ролью, хоть и маленькой».) – А во-вторых, я уйду. Я не хочу ни для кого становиться помехой.

– Нет, не уйдешь, – сказал Сидни, за чем последовали громкие возгласы согласия. – Нет, не уйдешь. Ты была превосходна. У этих рецензий нет никакого объяснения, кроме одного: типы с кастрированным воображением и закрытыми сердцами никогда не прощают тех, кто не похож на них самих. Тебе предстоит премьера в Нью-Йорке. Мы будем вместе. Пошли они все, и плевать на деньги. Ты поедешь с нами.