Орхан Памук - Снег

Почему он сказал, что поедет, хотя совершенно не хотел ехать? В его жизни часто случалось так, что он поднимал руку, чтобы ответить на вопрос учителя, на который не знал ответа, или покупал не тот свитер, который хотел купить, а гораздо хуже, за те же деньги, причем зная об этом. Может быть, от любопытства, а может быть, от боязни счастья. Когда они вышли из комнаты, чтобы скрыть от Кадифе, что они узнали от Фазыла про решение Ладживерта, Ка захотелось, чтобы Ипек сказала что-нибудь особенное, что-нибудь придумала, чтобы Ка смог изменить свое решение и со спокойным сердцем остаться в отеле. Но пока они вместе смотрели в окно, Ипек на разные лады повторяла одну и ту же мысль, одни и те же слова: «Не езди, не выходи сегодня из отеля, не подвергай опасности наше счастье» – и так далее и тому подобное.

Ка смотрел на улицу, слушая ее, словно зачарованный. Когда телега въехала во двор, его сердце сжалось от осознания преследующих его несчастий. Он вышел из комнаты, не поцеловав Ипек, но не забыв обнять ее и попрощаться, и, не показываясь двум солдатам-охранникам, читавшим в холле газеты, прошел через кухню и лег под брезент в ненавистной телеге.

Не надо считать, что я пытаюсь подготовить читателей к тому, что эта поездка на телеге необратимо изменит всю жизнь Ка и что момент, когда он принял вызов Ладживерта, станет для него поворотным пунктом. Я вовсе так не считаю: Ка еще представится удобный случай, чтобы суметь преодолеть происходящее с ним в Карсе и найти то, что он называл «счастьем». И все-таки многие годы спустя он с раскаянием размышлял о случившемся, уже после того, как события приняли неизбежную и окончательную форму, и сотни раз думал, что, если бы Ипек смогла найти нужные слова, он отказался бы от поездки к Ладживерту.

Это доказывает, что наши мысли о Ка как о человеке, склонившем голову перед своей судьбой, спрятавшись в телеге, будут верными. Он раскаивался, что оказался в телеге, и сердился на себя и на весь мир. Он мерз, боялся заболеть и не ждал ничего хорошего от Ладживерта. Как и во время первой поездки, он сосредоточил свое внимание на звуках улицы и человеческих голосах, но его совершенно не интересовало, куда его везут.

Телега остановилась, извозчик легонько толкнул его, он выбрался из-под брезента и, не сумев определить, где находится, вошел в разрушенное здание, потерявшее цвет от ветхости. Такие дома он видел много раз. Поднявшись по кривой узкой лестнице на второй этаж (когда ему будет весело, он вспомнит, что видел глаза хитрого ребенка у приоткрытой двери, перед которой в ряд была выстроена обувь), он вошел в открытую дверь и в дверях увидел Ханде.

– Я решила никогда не изменять себе, – сказала Ханде, улыбаясь.

– Важно, чтобы ты была счастлива.

– Я счастлива потому, что делаю здесь то, что хочу, – ответила Ханде. – Теперь я не испытываю страха оттого, что в мечтах видела себя другой.

– Тебе не опасно здесь находиться? – спросил Ка.

– Опасно, но человек может сконцентрироваться на жизни, только когда ей угрожает опасность, – сказала Ханде. – Я поняла, что не могу сконцентрироваться на том, во что не верю, на необходимости снять платок. А сейчас я так счастлива разделить здесь с Ладживерт-беем его борьбу. Вы можете здесь писать стихи?

То, что они с ней познакомились два дня назад, сидели и разговаривали за обеденным столом, все это показалось Ка таким далеким воспоминанием, что какое-то время он смотрел на нее, словно пытаясь вспомнить. Хотела ли Ханде намекнуть на свою близость с Ладживертом? Девушка открыла дверь в соседнюю комнату, Ка вошел и увидел Ладживерта у черно-белого телевизора.

– Я не сомневался, что ты придешь, – сказал Ладживерт, очень довольный.

– Я не знаю, почему пришел, – сказал Ка.

– Оттого, что у тебя на душе неспокойно, – сказал всезнающий Ладживерт.

Они с ненавистью посмотрели друг на друга. Было совершенно очевидно, что Ладживерт доволен, а Ка раскаивается. Ханде вышла из комнаты и закрыла дверь.

– Я хочу, чтобы ты посоветовал Кадифе не участвовать в позоре, который планируется сегодня вечером, – сказал Ладживерт.

– Ты мог сообщить ей об этом через Фазыла, – сказал Ка. По лицу Ладживерта он понял, что тот не мог вспомнить, кто такой Фазыл. – Парень из училища имамов-хатибов, который привел меня сюда.

– А, – сказал Ладживерт. – Кадифе не стала бы воспринимать его всерьез. Она никого не воспримет всерьез, кроме тебя. Кадифе поймет, насколько я решителен в этом вопросе, только услышав об этом от тебя. Может быть, она сама уже решила, что не нужно открывать голову. По крайней мере теперь, услышав, как это анонсируют по телевизору, и поняв, каким отвратительным образом используют ситуацию.

– Когда я уходил из отеля, Кадифе начала репетировать, – сказал Ка с нескрываемым удовольствием.

– Ты скажешь ей, что против этого! Решение открыть голову Кадифе приняла не по своей воле, а для того, чтобы спасти мне жизнь. Она заключила сделку с властью, взявшей в заложники политического заключенного, но сейчас она не обязана держать слово.

– Я скажу ей об этом, – сказал Ка. – Но я не знаю, что она сделает.

– Ты утверждаешь, что, если Кадифе сделает по-своему, ты не будешь за это отвечать, не так ли? – (Ка промолчал.) – Если Кадифе вечером отправится в театр и откроет голову, ты ответишь за это. Эту договоренность заключил ты.

С тех пор как Ка приехал в Карс, он впервые почувствовал, что прав, и совесть его была спокойна: плохой персонаж в конце концов заговорил плохо, как ему и положено, и больше уже не сбивал его с толку. Чтобы успокоить Ладживерта, Ка сказал:

– Правильно, что тебя взяли в заложники! – и задумался о том, как повести себя, чтобы уйти, не рассердив его.

– Отдай ей это письмо, – сказал Ладживерт и протянул конверт. – Может, Кадифе не поверит устному сообщению. – (Ка взял конверт.) – Если однажды ты найдешь способ вернуться обратно во Франкфурт, непременно попроси Ханса Хансена издать то наше воззвание, которое подписало так много людей, подвергших себя такой опасности.

– Конечно.

Во взгляде Ладживерта Ка увидел некую опустошенность, неудовлетворенность. Он был еще спокойнее, чем утром, в камере, словно осужденный на смерть. Он спас свою жизнь, но предчувствовал несчастье, как человек, который наверняка знает, что в оставшейся жизни уже не сможет испытать ничего, кроме злобы. Ка поздно сообразил, что Ладживерт чувствует – его опустошенность заметили.

– Хоть здесь, хоть в своей любимой Европе ты всегда будешь жить как нахлебник, подражая европейцам, – сказал Ладживерт.

– Мне достаточно быть просто счастливым.

– Хорошо, иди, иди! – закричал Ладживерт. – Тот, кому достаточно быть просто счастливым, не может быть счастлив, знай это.