Орхан Памук - Снег

Закончив книгу, Ка отправился в поездку – выступать перед читателями, как он всегда делал раньше, когда была готова новая книга, прежде чем отдать машинистке стихи, написанные от руки в тетради: Кассель, Брауншвейг, Ганновер, Оснабрюк, Бремен, Гамбург. Я тоже на скорую руку устроил в этих городах «литературные вечера» с помощью пригласившего меня Народного дома и Таркута Ольчюна. Я сидел у окна в немецких поездах, поражавших меня своей точностью, чистотой и протестантским комфортом, в точности как рассказал Ка в одном своем стихотворении, и с тоской смотрел на равнины, отражавшиеся в стекле, на симпатичные деревни с маленькими церквями, дремлющие на дне долин, и на детей с рюкзаками и цветными зонтиками на маленьких станциях; говорил двум туркам из турецкого общества с сигаретами во рту, встречавшим меня на вокзале, что хочу устроить здесь то же, что и Ка, когда семь недель назад он приезжал сюда для встречи с читателями; и в каждом городе, точно так же как и Ка, поселившись в маленьком дешевом отеле, ел пирожки со шпинатом и донеры в турецкой закусочной, разговаривая с пригласившими меня людьми о политике и о том, что турки, к сожалению, совершенно не интересуются культурой; гулял по холодным и пустым улицам города и представлял, будто я – Ка, который идет по этим улицам, чтобы забыть тоску об Ипек. Вечером, на литературных собраниях, в которых принимало участие пятнадцать-двадцать человек, интересующихся политикой, литературой или турками, я, сухо прочитав одну-две страницы из моего последнего романа, внезапно переводил разговор на поэзию, говорил, что великий поэт Ка, некоторое время назад убитый во Франкфурте, был очень близким моим другом, и спрашивал: «Есть ли кто-нибудь, кто что-то помнит из его последних стихов, которые он не так давно здесь прочитал?»

Значительное большинство тех, кто принимал участие в собрании, не ходили на поэтический вечер Ка, а те, кто ходил, оказывались там либо случайно, либо желая задать вопросы на политические темы, и я понимал, что они помнили не стихи Ка, а его пальто пепельного цвета, которое он никогда не снимал, его бледную кожу, растрепанные волосы и нервные движения. Через короткое время самым интересным в моем друге стала не его жизнь и поэзия, а его смерть. Я выслушал очень много версий относительно того, что его убили исламисты, турецкие спецслужбы, армяне, бритоголовые немцы, курды или турецкие националисты. И все-таки среди собравшихся всегда оказывались чувствительные, сообразительные, умные люди, всерьез обратившие на Ка внимание. Но и от этих внимательных любителей литературы я не смог узнать ничего, кроме того, что Ка закончил свой новый сборник, что он читал свои стихотворения «Улицы мечты», «Пес», «Коробка из-под шоколада» и «Любовь» и что они сочли эти стихи очень-очень странными. В нескольких местах Ка упоминал, что написал стихи в Карсе, и это было истолковано как желание обратиться к чувствам слушателей, тоскующих по своей родине. Смуглая тридцатилетняя вдова с ребенком, подошедшая к Ка (а потом и ко мне) после окончания вечера, вспомнила, что Ка говорил и о стихотворении «Место, где нет Аллаха»: с ее точки зрения, Ка прочитал из этого длинного стихотворения только одно четверостишие, чтобы не вызвать отрицательной реакции. Какие я ни прикладывал усилия, любительница поэзии не могла ничего сказать, кроме того, что «это был очень страшный образ». Эта женщина, сидевшая в переднем ряду на встрече в Гамбурге, была уверена, что Ка читал свои стихотворения из зеленой тетради.

Я вернулся во Франкфурт из Гамбурга ночью, тем же поездом, что и Ка. Выйдя из вокзала, я, как и он, пошел по Кайзерштрассе и заглянул в секс-шопы. (За неделю, что я там не был, пришла новая кассета с Мелиндой.) Придя на то место, где убили моего друга, я остановился и впервые открыто сказал себе то, что втайне от самого себя давно уже понял. Должно быть, после того, как Ка упал на землю, его убийца достал из сумки Ка зеленую тетрадь и скрылся с ней. Во время моей недельной поездки по Германии я каждую ночь часами читал записи Ка об этих стихотворениях и его воспоминания о Карсе. Сейчас единственным утешением для меня была мысль о том, что одно из длинных стихотворений книги ждет меня в Карсе в видеоархиве телевизионной студии.

Вернувшись в Стамбул, я какое-то время каждый вечер слушал прогноз погоды в Карсе в заключительном выпуске новостей на государственном канале и представлял, как меня могут встретить в городе. Я не буду рассказывать о том, как после автобусного путешествия длиной в полтора дня, похожего на путешествие Ка, однажды под вечер я приехал в Карс, как с сумкой в руках боязливо пришел в отель «Кар-палас» и снял там номер (мне не встретились ни загадочные сестры, ни их отец), как долго бродил, подобно Ка четыре года назад, по заснеженным тротуарам Карса (с тех пор закусочная «Йешиль-юрт» превратилась в убогую пивную), чтобы не наводить читателей этой книги на мысль, что я медленно становлюсь его тенью. Как время от времени намекал сам Ка, недостаток поэзии и грусти во мне не только отличал нас друг от друга, но и приводил к тому, что его печальный город Карс отличался от бедного города Карса, каким видел его я. Однако сейчас я должен поговорить о человеке, который нас связал и сделал похожими друг на друга.

Когда я тем вечером впервые увидел Ипек на ужине, устроенном в мою честь мэром, я хотел бы с легким сердцем поверить, что головокружение, которое я ощутил, вызвано ракы, что я не могу безоглядно влюбиться в нее, что зависть к Ка, которую я начал тем вечером испытывать, бессмысленна! Пока в полночь на грязную мостовую перед моим окном падал мокрый снег, гораздо менее поэтичный, чем в рассказах Ка, кто знает, сколько раз я спросил себя, почему не сумел понять из записок моего друга, что Ипек настолько красива. То, что я записал в тетради, которую вытащил, повинуясь внутреннему чувству, и часто повторяемая мною в те дни фраза «точно так же как Ка» могли бы стать началом книги, которую вы читаете: я вспоминаю, что пытался говорить о Ка и о любви, которую он испытывал к Ипек, словно это был мой собственный рассказ. Уголком моего затуманенного разума я размышлял о том, что позволить увлечь себя внутренними вопросами какой-либо книги или рукописи – это путь, обретенный благодаря опыту держаться подальше от любви. В противоположность тому, что принято считать, человек, если хочет, способен на это.

Но для этого вам нужно спасти свой разум и от женщины, лишившей вас покоя, и от призрака третьего человека, спровоцировавшего вас на эту любовь. Между тем я уже договорился с Ипек на следующий день поговорить о Ка в кондитерской «Йени хайят».

Или же мне показалось, что сказал ей об этом. В кондитерской, где никого, кроме нас, не было, по тому же черно-белому телевизору показывали двух влюбленных, обнявшихся на фоне моста через Босфор, и Ипек сказала мне, что ей будет нелегко говорить о Ка. Она могла рассказать о своей внутренней боли и разочаровании только человеку, который терпеливо слушал бы ее, и ее успокаивало то, что этот человек – близкий друг Ка, настолько близкий, что ради его стихотворений доехал до самого Карса. Ведь если бы она убедила меня, что не поступила с Ка несправедливо, то хоть немного избавилась бы от внутренней тревоги. Она осторожно сказала, что ее расстроит, если я ее не пойму. На ней была длинная коричневая юбка, которую она надела наутро после переворота, когда подавала Ка завтрак, и на свитер вновь был надет старомодный пояс (я сразу узнал эти вещи, потому что читал о них в записях Ка), а на ее лице было чуть капризное, чуть печальное выражение, напоминавшее Мелинду. Я слушал ее очень долго и внимательно.