Орхан Памук - Снег

– Ты хорошо подумала, Кадифе? – спросила Ипек.

– Хорошо, – ответила Кадифе.

– Я знаю, ты, конечно, хорошо подумала, – сказала Ипек. – Но ты можешь больше не увидеть его.

– Я так не думаю, – сказала Кадифе осторожно. – Я очень сержусь на него.

Ипек с болью вспомнила, что между Кадифе и Ладживертом существует продолжительная интимная история, полная ссор, примирений, злобы, взлетов и падений. Сколько лет прошло? Этого никто не сможет понять, и ей уже совершенно не хотелось спрашивать себя, сколько времени длился тот период, когда у Ладживерта было две возлюбленные, она и Кадифе. В какой-то момент она с любовью подумала о Ка, потому что в Германии он заставит ее забыть о Ладживерте.

Кадифе почувствовала, о чем думает Ипек, в момент той особой проницательности, что возникает иногда между сестрами.

– Ка очень ревнует к Ладживерту, – сказала она. – Он сильно влюблен в тебя.

– Я не верила, что он сможет полюбить меня за такое короткое время, – сказала Ипек. – Но сейчас верю.

– Поезжай с ним в Германию.

– Как только вернусь домой, соберу чемодан, – сказала Ипек. – Ты и в самом деле веришь, что мы сможем быть счастливы с Ка в Германии?

– Верю, – сказала Кадифе. – Но больше не говори Ка о том, что было в прошлом. Сейчас он знает слишком много, а еще больше чувствует.

Ипек возненавидела этот победоносный тон Кадифе, словно она лучше, чем ее старшая сестра, знала жизнь.

– Ты говоришь так, будто сама не вернешься домой после пьесы, – сказала она.

– Конечно же вернусь, – ответила Кадифе. – Но я думала, что ты уезжаешь прямо сейчас.

– У тебя есть какое-нибудь предположение о том, куда мог уйти Ка?

Ипек, пока они смотрели друг другу в глаза, почувствовала, что обе боятся того, что промелькнуло у них в уме.

– Мне уже надо идти, – сказала Кадифе. – Нужно гримироваться.

– Я радуюсь не столько тому, что ты откроешь голову, сколько тому, что избавишься от этого лилового плаща, – сказала Ипек.

Полы старого плаща Кадифе, как чаршаф спускавшегося ей до пят, поднялись и закружились, когда она сделала два танцевальных движения. Увидев, что это насмешило Тургут-бея, наблюдавшего через приоткрытую дверь за девушками, сестры обнялись и поцеловались.

Должно быть, Тургут-бей давно смирился с тем, что Кадифе выйдет на сцену. На этот раз он ни слез не лил, ни советов не давал. Он обнял и поцеловал дочь и захотел как можно скорее уйти из зрительного зала.

У входа в театр, где собралось много народу, и на обратном пути Ипек во все глаза смотрела, чтобы не пропустить Ка или человека, у которого можно будет спросить о нем, но на улицах никто не привлек ее внимания. Позже она сказала мне:

– Насколько Ка мог проявлять пессимизм по любой причине, настолько же я была оптимисткой в последующие сорок пять минут, наверно по другой причине, но из-за такой же ерунды.

Пока Тургут-бей, пройдя прямо к телевизору, ожидал представления, о прямой трансляции которого теперь сообщалось постоянно, Ипек собрала чемодан, который собиралась взять с собой в Германию. Она выбирала в шкафах вещи, платья, пытаясь, вместо того чтобы думать о том, где Ка, представить, как они будут счастливы в Германии. В какой-то момент, засовывая в чемодан чулки и нижнее белье, помимо того, что она заранее собрала, и размышляя о том, что, может быть, никогда не сможет привыкнуть к немецкому белью и что возьмет все это, хотя и предполагала, что в Германии белье гораздо лучше, она, повинуясь внутреннему голосу, выглянула в окно и увидела, что к отелю приближается военный грузовик, который несколько раз приезжал, чтобы забрать Ка.

Она спустилась вниз. Отец также был в дверях. Хорошо выбритый сотрудник управления в штатском с птичьим носом, которого она видела впервые, сказал:

– Тургуту Йылдызу, – и вручил ее отцу запечатанный конверт.

Когда Тургут-бей с посеревшим лицом вскрыл дрожащими руками конверт, из него выпал ключ. Поняв, что письмо, которое он начал читать, предназначалось его дочери, он дочитал до конца и протянул Ипек.

Четыре года спустя Ипек отдала мне это письмо, желая, чтобы то, что я напишу о Ка, соответствовало действительности, а также для самооправдания.

Четверг, восемь часов

Тургут-бей, если вы будете так добры выпустить при помощи этого ключа Ипек из моего номера и отдать ей это письмо, это будет хорошо для всех нас. Извините меня. С уважением.

Милая. Я не смог убедить Кадифе. Солдаты, чтобы защитить меня, привели сюда, на вокзал. Дорога на Эрзурум открылась, и меня насильно высылают отсюда первым поездом, который будет в девять тридцать. Нужно, чтобы ты взяла мою сумку, свой чемодан и приехала. Военная машина заберет тебя в девять пятнадцать. Смотри не выходи на улицу. Приезжай. Я очень тебя люблю. Мы будем счастливы.

Человек с птичьим носом сказал, что они еще раз приедут после девяти часов, и уехал.

– Ты поедешь? – спросил Тургут-бей.

– Я очень волнуюсь, что с ним случилось, – сказала Ипек.

– Солдаты его охраняют, с ним ничего не случится. Ты нас бросишь и уедешь?

– Я верю, что буду с ним счастлива, – сказала Ипек. – И Кадифе так сказала.

И она вновь начала читать письмо, которое держала в руках, словно там было доказательство ее счастья, а после этого заплакала. Но она не могла понять, почему у нее текут слезы. Много лет спустя она сказала мне:

– Может быть, я плакала потому, что мне было тяжело покидать отца и сестру.

Я видел, что мой интерес к чувствам Ипек, ко всем деталям, привязывает ее к собственному рассказу.

– Возможно, я боялась каких-то других своих мыслей, – сказала она потом.

После того как слезы Ипек высохли, они пошли вместе с отцом в ее комнату и вместе еще раз просмотрели вещи, которые предстояло положить в чемодан, а затем отправились в номер Ка и сложили все его вещи в большую дорожную сумку вишневого цвета. На этот раз они оба с надеждой говорили о будущем, рассказывали друг другу о том, что после отъезда Ипек Кадифе, дай бог, уже быстро закончит учебу и Тургут-бей с дочерью вместе поедут во Франкфурт навестить Ипек.

Собрав чемодан, они спустились вниз и сели у телевизора, чтобы смотреть на Кадифе.

– Дай бог, чтобы пьеса была короткой и чтобы ты, перед тем как сесть в поезд, увидела, что все закончилось без бед и приключений! – сказал Тургут-бей.

Не говоря больше ни о чем, они сели перед телевизором и прижались друг к другу, как делали, когда смотрели «Марианну», но Ипек думала совершенно не о том, что видела в телевизоре. От того, что они увидели за первые двадцать пять минут прямой трансляции спектакля, у нее в памяти осталось только то, как Кадифе вышла на сцену с покрытой головой и в длинном ярко-красном платье и сказала: «Как вам будет угодно, папочка!» Ипек сказала мне: «Конечно же, я думала тогда о другом», поняв, что мне было искренне интересно, о чем же она тогда думала. Когда я множество раз спросил ее о том, где же мысленно она пребывала, она рассказала, что думала о путешествии на поезде, которое им предстояло совершить с Ка. А затем о своем страхе. Однако, подобно тому как она не могла сказать точно, чего боится, так не смогла и мне этого объяснить много лет спустя. Окна ее разума были распахнуты настежь, и из них было видно абсолютно все, кроме телевизионного экрана напротив; она с изумлением смотрела на предметы вокруг, на треножник, на складки занавесок – как путешественник, которому по возвращении из длинной поездки его дом, комната, его вещи кажутся очень странными, маленькими, необычными и старыми. Она сказала мне, что ее жизнь разрешила ей в тот вечер уехать в другое место, и она поняла, что смотрела на собственный дом, как на чужой. По словам Ипек, когда она осторожно рассказывала мне об этом в кондитерской «Йени хайят», это было ясным доказательством того, что тем вечером она решила ехать во Франкфурт вместе с Ка.