Орхан Памук - Снег

Дали свет, в комнате внезапно стало светло. В городе так привыкли к тому, что свет неожиданно выключается и включается, что, когда он загорелся, не раздалось радостных криков, как бывало в детские годы Ка в Стамбуле, никто не волновался и не говорил: «Ну-ка, глянь, не испортилась ли стиральная машина» или «Свечи я задую», люди вели себя так, будто ничего не произошло. Тургут-бей включил телевизор и опять начал переключать пультом один канал за другим. Ка прошептал девушкам, что Карс – сверхъестественно тихое место.

– Это потому, что мы боимся здесь даже собственного голоса, – сказала Ханде.

– Это безмолвие снега, – сказала Ипек.

Все, охваченные ощущением поражения, долгое время смотрели в телевизор, где медленно переключались каналы. Когда они с Ипек под столом взялись за руки, Ка подумал о том, что смог бы счастливо провести здесь всю свою жизнь, дремать днем на какой-нибудь незначительной работе, а по вечерам смотреть телевизор, соединенный с антенной-тарелкой, и держаться за руки с этой женщиной.

Когда Ка бежал под снегом, чтобы принять участие в представлении в Национальном театре, словно в одиночку шел в бой, его сердце бешено колотилось. Это было ровно через семь минут после того, как он подумал, что сможет провести в Карсе с Ипек всю жизнь и быть счастливым. В эти семь минут события развивались очень быстро, что, в общем-то, вполне понятно.

Сначала Тургут-бей включил прямую трансляцию из Национального театра, и по сильному шуму все поняли, что там происходит что-то необычное. Это, с одной стороны, будило желание вырваться за рамки провинциальной жизни, хоть на одну ночь, а с другой – рождало пугающее предчувствие того, что может произойти что-то плохое. По крикам и аплодисментам нетерпеливых зрителей все почувствовали, что между первыми лицами города, сидевшими в первых рядах, и молодежью на задних рядах нарастает напряжение. Камера не показывала весь зал, и поэтому всем было любопытно, что там происходит.

На сцене стоял голкипер национальной сборной Вурал, знаменитый в 1960-е, когда его знала вся Турция. Он успел рассказать еще только о первом из одиннадцати голов, что получил от англичан во время трагического матча сборной пятнадцать лет назад, как на экране появился тонкий, похожий на палку, ведущий этого представления, и вратарь, поняв, что будет рекламная пауза, в точности как на Центральном телевидении, замолчал. Взяв микрофон, ведущий сумел уместить в несколько секунд два рекламных объявления, которые он прочитал по бумажке (в бакалейную лавку «Тадал» на проспекте Февзи-паши привезли бастурму из Кайсери, а школа «Билим» начинает запись на вечерние подготовительные курсы в университет), еще раз зачитал насыщенную программу вечера, назвал имя Ка, сказав, что тот будет читать стихи, и, печально глядя в камеру, добавил:

– Однако жителей Карса, по правде говоря, очень огорчает, что мы все еще не можем увидеть среди нас великого поэта, приехавшего в наш приграничный город прямо из Германии.

– Если вы и после этого не пойдете, совсем нехорошо получится! – сразу сказал Тургут-бей.

– Но меня не спрашивали, приму ли я участие в представлении, – сказал Ка.

– Здесь такой обычай, – ответил Тургут-бей. – Если бы вас позвали, вы бы не пошли. А теперь вы должны идти, чтобы не ставить людей в неловкое положение.

– А мы будем на вас смотреть, – проговорила Ханде с неожиданной теплотой.

В тот же миг открылась дверь и мальчик, который по вечерам сидел за стойкой, сказал:

– Директор педагогического института умер в больнице.

– Бедный дурень… – пробормотал Тургут-бей. Затем он пристально посмотрел на Ка. – Сторонники религиозных порядков стали убирать нас по одному. Если вы хотите спастись, то будет хорошо, если вы как можно быстрее еще сильнее поверите в Аллаха. Потому что я опасаюсь, что скоро в Карсе будет недостаточно сдержанной религиозности для спасения шкуры бывшего атеиста.

– Вы правы, – ответил Ка. – Я, в общем-то, уже решил впустить в свою жизнь любовь к Аллаху, присутствие которого чувствую в глубине души.

Все поняли, что он сказал это в насмешку, однако находчивость Ка, который, как они были уверены, изрядно выпил, заставила сидевших за столом заподозрить, что он, возможно, придумал эту фразу заранее.

В это время Захиде взгромоздила на стол огромную кастрюлю, которую ловко держала одной рукой, не выпуская из другой алюминиевого половника, в ручке которого отражался свет лампы, и, улыбаясь, как ласковая мать, сказала:

– На донышке осталось супа на одного человека, жалко выливать; кто из девочек хочет?

Ипек, начавшая было убеждать Ка не ходить в Национальный театр, потому что ей страшно, и Ханде вместе с Кадифе тотчас же повернулись и улыбнулись служанке. «Если Ипек скажет: – „Я!“ – то она поедет со мной во Франкфурт и мы поженимся, – подумал в этот момент Ка. – Тогда я пойду в Национальный театр и прочитаю мое стихотворение „Снег“».

– Я! – тотчас сказала Ипек и без всякой радости протянула свою тарелку.

Под снегом, падавшим на улице огромными снежинками, Ка в какой-то миг почувствовал, что он чужой в Карсе, что, как только уедет, сможет забыть о городе – но это ощущение было недолгим. Чувство предопределенности завладело им; он очень остро ощущал существование скрытой геометрии жизни, в логике которой не мог разобраться, и ему хотелось все-таки непременно разобраться в ней и стать счастливым, но одновременно он понимал, что не настолько силен, чтобы желать такого счастья.

Покрытая снегом широкая улица, ведущая к Национальному театру, над которой развевались флажки с предвыборной рекламой, была совершенно пустой. Ширина обледенелых карнизов старых зданий, красота дверей и барельефов на стенах, строгие, но видавшие виды фасады наводили Ка на мысль, что когда-то кто-нибудь (наверное, армяне, торговавшие с Тифлисом? османские паши, собиравшие налоги со скотоводов?) вел и здесь счастливую, спокойную и даже яркую жизнь. Все эти армяне, русские, османы, турки первых лет республики, превратившие город в скромный центр цивилизации, потихоньку ушли, а улицы остались стоять совсем пустые, словно на место этих людей никто не пришел; однако эти пустынные улицы не вызывали страха, как это было бы в каком-нибудь заброшенном городе. Ка изумленно смотрел, как свет желтовато-тусклых уличных фонарей и бледных неоновых ламп за обледеневшими витринами отражается на электрических столбах, с которых свисали огромные сосульки, и на снежных шапках, лежащих на ветвях диких маслин и платанов. Снег шел в волшебной, почти священной тишине. Ка не слышал ничего, кроме приглушенных звуков собственных шагов и своего учащенного дыхания. Не лаяла ни одна собака. Словно это был самый край света, и все, что видел сейчас Ка, и все, что, кажется, осталось в мире, – это медленное падение снега. Ка наблюдал за танцем снежинок вокруг уличного фонаря: некоторые медленно опускались, а другие решительно поднимались в темноту.