Орхан Памук - Снег

– Расскажи мне об этом видении.

– Ты напишешь об этом в своих стихах? Ты можешь даже упомянуть мое имя в стихотворении. А за это я прошу тебя только об одном.

– О чем?

– За последние полгода я написал Кадифе три письма. И ни одно из них не отправил. Не потому, что стесняюсь, а из-за того, что на почте откроют и прочтут. Потому что половина Карса – полицейские в штатском. И здесь половина собравшихся такие же. Все они наблюдают за нами. А еще и наши за нами наблюдают.

– Ваши – это кто?

– Все молодые исламисты Карса. Им очень любопытно, о чем мы говорим. Они пришли сюда, чтобы что-нибудь здесь устроить. Дело в том, что они знают, что сегодняшний спектакль превратится в демонстрацию силы светских и военных. Говорят, они исполнят эту известную старую пьесу под названием «Чаршаф», унизят девушек в платках. На самом деле я ненавижу политику, но мои друзья бунтуют по праву. Во мне они сомневаются, потому что я не такой горячий, как они. Письма я тебе не могу отдать. То есть прямо сейчас не могу, когда все смотрят. Я прошу, чтобы ты передал их Кадифе.

– Сейчас никто не смотрит. Давай мне письма сейчас, а потом расскажи о видении.

– Письма здесь, но не у меня. Я боялся, что будет обыск при входе. И друзья могут тоже меня обыскать. Давай встретимся снова ровно через двадцать минут в уборной в конце коридора, в который можно попасть через боковую дверь у сцены.

– А о видении ты мне тогда расскажешь?

– Один из них идет сюда, – сказал Неджип и отвел взгляд. – Я его знаю. Не смотри в ту сторону, сделай вид, будто мы просто беседуем как малознакомые люди.

– Хорошо.

– Всему Карсу любопытно, почему ты сюда приехал. Они думают, что ты послан сюда властями или даже западными силами с какой-то тайной миссией. Мои друзья отправили меня сюда, чтобы я спросил тебя об этом. Слухи верны?

– Нет.

– Что мне им ответить? Для чего ты сюда приехал?

– Я не знаю для чего.

– Знаешь, но от смущения опять не можешь сказать. – Наступила пауза. – Ты приехал сюда оттого, что несчастен.

– Почему ты так решил?

– По твоим глазам: я никогда не видел человека с таким грустным взглядом… И я сейчас тоже несчастлив, но я молод. Несчастье придает мне силы. Я предпочитаю быть несчастным, пока молод, вместо того чтобы быть счастливым. В Карсе счастливыми могут быть только глупцы или плохие люди. А вот когда я буду в твоем возрасте, я хочу быть совершенно счастливым.

– Моя несчастливость защищает меня от жизни, – сказал Ка. – За меня не волнуйся.

– Хорошо. Ты не рассердился на меня, правда? В твоем лице есть что-то хорошее, и я понимаю, что могу рассказать тебе обо всем, что приходит мне в голову, даже о ерунде. А если я скажу что-то такое моим друзьям, они сразу начнут смеяться.

– И даже Фазыл?

– Фазыл другой. Он мстит тем, кто меня обижает, и знает мои мысли. А сейчас скажи что-нибудь ты. На нас смотрят.

– Кто? – спросил Ка.

Он взглянул на людей, собравшихся за спиной сидящих: человек с головой, похожей на грушу, два прыщавых подростка, бедно одетые юноши с насупленными бровями, все они сейчас стояли, повернувшись к сцене, и некоторые из них покачивались, как пьяные.

– Сегодня вечером не один я выпил, – пробормотал Ка.

– Они пьют оттого, что несчастны, – сказал Неджип. – А ты выпил для того, чтобы опереться на счастье, скрытое внутри тебя.

Едва договорив эту фразу, он внезапно скрылся в толпе. Ка не был уверен, что расслышал его правильно. Однако голова его успокоилась, как будто он слушал приятную музыку, несмотря на весь шум и грохот в зале. Кто-то помахал ему рукой, в рядах было несколько свободных мест, оставленных для актеров, и рабочий сцены из труппы не то учтиво, не то паясничая усадил Ка на свободное место.

То, что Ка в тот вечер видел на сцене, я спустя много лет смотрел на видеопленке, которую извлек из архивов телеканала «Серхат». На подмостках разыгрывали маленькую сценку, высмеивавшую рекламу какого-то банка, но Ка много лет не смотрел турецкое телевидение и поэтому не мог понять, где в ней юмор, а где подражание рекламе. И все же ему удалось понять, что человек, пришедший в банк вложить деньги, был изящным щеголем, чрезмерно любившим все европейское. В некоторых отдаленных городках меньше Карса и в чайных, куда не заходят женщины и важные представители власти, театральная труппа Суная Заима, состоявшая из любителей Брехта и Бахтина, играла эту сцену с еще более неприличным смыслом, и изящество щеголя, получавшего банковскую карточку, переходило в ужимки гомосексуалиста, что заставляло зрителей задыхаться от хохота. В другой сценке Ка в последний момент узнал в переодетом женщиной усатом мужчине, наносившем на волосы шампунь и кондиционер «Келидор», Суная Заима. Сунай в образе женщины делал вид, что запихивает в заднее отверстие длинную бутылку шампуня, и одновременно неприлично ругался, как делал это в случаях, когда хотел успокоить «антикапиталистическим катарсисом» разгоряченную толпу бедняков в мужских чайных на окраинах городов. Потом жена Суная, Фунда Эсер, подражая рекламе всеми любимой колбасы, взяла и взвесила в руке круг колбасы, неприлично весело произнесла: «Это из лошади или из осла?» – и убежала со сцены.

Вслед за ней на сцену вышел вратарь Вурал и рассказал, как он пропустил во время матча национальной сборной с англичанами в Стамбуле одиннадцать голов, примешивая к рассказу байки об интрижках с известными актрисами и о спортивных сговорах, в которых участвовал в те времена. Все слушали, посмеиваясь и ощущая смешанное с болью удовольствие от историй о забавных в своей убогости приключениях соотечественника.

Когда прошло двадцать минут, Ка вошел в уборную в конце прохладного коридора и сразу же увидел, что Неджип подошел к тем, кто стоял у писсуаров. Некоторое время они подождали перед запертыми дверями кабинок, находившихся дальше, словно двое незнакомых людей. Ка увидел лепнину в виде розы с листьями на высоком потолке уборной.

Одна из кабинок освободилась, и они вошли внутрь. Ка обратил внимание, что их заметил один беззубый старик. Неджип, спустив в кабинке воду, сказал: «Нас никто не видел», – и радостно обнял Ка. Ловким движением Неджип встал на выступ в стене, мгновенно приподнялся и, протянув руку, извлек конверты, лежавшие на бачке. Спустившись, он аккуратно сдул с них пыль.

– Я хочу, чтобы ты сказал кое-что Кадифе, когда будешь отдавать ей эти письма, – сказал он. – Я много размышлял над этим. С того момента, когда она прочтет письма, в моей жизни не останется никакой надежды или ожиданий, связанных с Кадифе. Я хочу, чтобы ты очень ясно сказал ей об этом.