Орхан Памук - Снег

Ка, сняв пиджак, как ребенок, показывающий живот врачу, задрал рубашку и майку до самого верха.

Кадифе посмотрела.

– Повернись спиной, – сказала она. Наступила пауза. – Хорошо. Извини за пистолет… Но если уж они прикрепляют микрофон, то не дают возможности обыскать человека и не будут спокойно ждать… – Однако пистолет свой она не опустила. – Слушай сейчас вот что! – сказала она угрожающим тоном. – Ты ничего не скажешь Ладживерту о нашем разговоре, нашей дружбе. – Она говорила как врач, который предостерегает больного после осмотра. – Ты ничего не скажешь об Ипек и о том, что влюблен в нее. Ладживерту такая грязь вовсе не понравится… Если вздумаешь говорить об этом и если он тебя после этого не погубит, то, будь уверен, это сделаю я. Поскольку он проницателен, как дьявол, он может попытаться выведать у тебя все. Сделай вид, что только видел Ипек, вот и все. Понятно?

– Понятно.

– Веди себя с Ладживертом почтительно. Смотри не вздумай унижать его своим самовлюбленным видом и тем, что видел Европу. Если про себя и подумаешь о подобной глупости, не улыбайся… Не забывай, европейцам, которым ты восхищенно подражаешь, даже дела до тебя нет… Но Ладживерта и таких, как он, они очень боятся.

– Я знаю.

– Я твой друг, будь со мной откровенен, – сказала Кадифе, улыбнувшись, как в плохом фильме.

– Возничий поднял брезент, – сказал Ка.

– Возничему доверяй. В прошлом году его сын погиб во время столкновения с полицией. И наслаждайся поездкой.

Сначала вниз спустилась Кадифе. Когда она вошла на кухню, Ка, как они и договорились, вышел из комнаты и спустился вниз. Не увидев никого на кухне, он заволновался, но перед дверью во двор его уже ждал возничий. Ка тихонько лег на свободное место между баллонами «Айгаза» рядом с Кадифе.

Путешествие, которое, он сразу понял, никогда не забудется, продолжалось только восемь минут, но Ка показалось, что оно длилось гораздо дольше. Ему было любопытно, в какой части города они находятся, и он слушал скрип телеги, разговоры жителей Карса, когда они проезжали мимо них, дыхание вытянувшейся рядом с ним Кадифе. В какой-то момент его испугала стайка детей, ухватившихся за задний бортик повозки, чтобы проскользить по снегу. Но ему так понравилась милая улыбка Кадифе, что он почувствовал себя таким же счастливым, как те дети.

Ка лежал в телеге, резиновые колеса которой приятно пружинили на снегу, и, как только ему в голову начали приходить новые строки, телега вздрогнула, поднимаясь на тротуар, и, проехав немного, остановилась. После долгой тишины, во время которой Ка нашел новые рифмы, возничий поднял брезент, и он увидел покрытый снегом двор, а вокруг – мастерские автослесарей и сварщиков да сломанный трактор. Черный пес на цепи в углу тоже увидел выбравшихся из телеги и несколько раз гавкнул.

Они вошли в дверь из орехового дерева, за ней была вторая, и, открыв ее, Ка обнаружил Ладживерта, который смотрел из окна на заснеженный двор. Его каштановые волосы с легкой рыжинкой, веснушки на лице и светло-синий цвет глаз, как и в первый раз, поразили Ка. Простота и пустота комнаты, те же предметы (та же щетка для волос, та же полураскрытая сумка и та же пластмассовая пепельница с надписью «Эрсин электрик» и османскими узорами по краям) готовы были создать впечатление, что Ладживерт ночью не поменял пристанища. Но на его лице Ка увидел хладнокровную улыбку, говорившую о том, что он уже смирился с происшедшими со вчерашнего дня событиями, и Ка догадался, что он поздравляет себя, что сбежал от тех, кто устроил переворот.

– Теперь ты не напишешь о девушках-самоубийцах, – сказал Ладживерт.

– Почему?

– Военные не хотят, чтобы о них писали.

– Я не говорю от лица военных, – ответил Ка осторожно.

– Я знаю.

Какое-то время они натянуто и напряженно смотрели друг на друга.

– Вчера ты сказал мне, что можешь опубликовать в западной прессе статью о девушках-самоубийцах, – сказал Ладживерт.

Ка стало стыдно этой маленькой лжи.

– В какой западной газете? – спросил Ладживерт. – В какой из немецких газет у тебя есть знакомые?

– Во «Франкфуртер рундшау», – ответил Ка.

– Кто?

– Один немецкий журналист-демократ.

– Как его зовут?

– Ханс Хансен, – сказал Ка, укутываясь в пальто.

– У меня есть заявление для Ханса Хансена о военном перевороте, – сказал Ладживерт. – У нас немного времени, и я хочу, чтобы ты записал его сейчас.

Ка достал свою тетрадь со стихами и начал писать на последней странице. Ладживерт сказал, что с момента событий в театре до настоящего времени были убиты, по меньшей мере, восемьдесят человек (настоящее количество погибших было семнадцать, включая убитых в театре), рассказал о захвате домов и школ, о том, что сожжены девять лачуг, в которые въехали танки (на самом деле четыре), о студентах, погибших под пытками, об уличном столкновении, о котором Ка не знал, и, не останавливаясь особо на страданиях курдов, в то же время немного преувеличил страдания сторонников религиозных порядков; он сообщил, что мэр и директор педагогического института были убиты властями, потому что это создавало атмосферу, подходящую для военного переворота. С его точки зрения, все это было сделано, «чтобы воспрепятствовать победе исламистов на демократических выборах». Пока Ладживерт, чтобы доказать этот факт, рассказывал о других деталях (например, о запрете деятельности политических партий и союзов и тому подобном), Ка посмотрел в глаза восхищенно слушавшей его Кадифе и сделал на полях (позже он вырвет из тетради эти страницы) рисунки и наброски, свидетельствовавшие о том, что он думал об Ипек: женские волосы и шею, а на заднем плане – игрушечный домик, из трубы которого выходит игрушечный дым… Ка задолго до поездки в Карс говорил мне, что существуют непреложные истины, которые поэт признаёт, но которых боится, ибо они могут навредить его стихам; хороший поэт должен не приближаться к таким истинам вплотную, но лишь кружить вокруг них, и потаенная грустная мелодия этого кружения станет его искусством.

И к тому же слова Ладживерта уже нравились Ка настолько, чтобы записать их в свою тетрадь слово в слово. «Причина того, что мы здесь так сильно привязаны к Аллаху, не в том, что мы такие убогие, как считают европейцы, а в том, что нам больше всего интересно, что нам следует делать на этом свете и что мы будем делать на том».

В заключение, вместо того чтобы обратиться к истокам этого любопытства и объяснить, что нам следует делать в этом мире, Ладживерт воззвал к Западу.

– Выступит ли Запад, который с виду верит больше в свое великое открытие – демократию, нежели в слова Бога, против этого военного переворота в Карсе, направленного против демократии? – воскликнул он с патетическим жестом. – Или же важна не демократия, свобода и права человека, а то, чтобы остальной мир по-обезьяньи подражал Западу? Может ли Запад смириться с демократией, которой добились его враги, совершенно непохожие на него? К тому же я хочу обратиться с воззванием к миру за пределами Запада: братья, вы не одиноки… – На мгновение он замолчал. – Но опубликует ли ваш друг из «Франкфуртер рундшау» это обращение полностью?