Орхан Памук - Снег

– Нехорошо говорить все время «Запад, Запад», будто там есть только один человек и только одна точка зрения, – сказал Ка осторожно.

– И все же я в это верю, – сказал Ладживерт, помолчав. – Запад един, и точка зрения у него одна. А другую точку зрения представляем мы.

– И все же на Западе живут не так, – сказал Ка. – В отличие от того, что принято здесь, там люди не хвалятся тем, что думают, как все. Все, даже самый заурядный бакалейщик, горды тем, что имеют личное мнение. Поэтому, если вместо слова «Запад» написать «демократы Запада», мы сможем глубже задеть совесть тамошних людей.

– Хорошо, сделайте так, как считаете нужным. Есть у вас еще исправления, необходимые для того, чтобы это было издано?

– Благодаря завершающему воззванию получилась не столько новостная статья, сколько интересное заявление, содержащее в себе и новости тоже, – сказал Ка. – И подпишут его вашим именем… И может быть, будет еще несколько слов о вас…

– Я об этом подумал, – сказал Ладживерт. – Пусть они напишут, что автор – один из влиятельных исламистов Турции и Среднего Востока, и достаточно.

– В таком виде Ханс Хансен не сможет это напечатать.

– Почему?

– Потому что публикация в социально-демократической «Франкфуртер рундшау» заявления отдельно взятого турецкого исламиста будет означать, что они поддерживают его, – сказал Ка.

– Если господин Ханс Хансен не возьмет на себя это дело, значит он осторожный человек, – сказал Ладживерт. – Что нужно сделать, чтобы его убедить?

– Даже если немецкие демократы выступят против какого-либо военного переворота в Турции – не театрального, а настоящего, – они в конце концов будут обеспокоены тем, что люди, которых они решили поддержать, – исламисты.

– Да, они все нас боятся, – сказал Ладживерт.

Ка не смог понять, сказал он это с гордостью или с болью, что их неверно понимают.

– Поэтому, – продолжил он, – если это заявление подпишет какой-нибудь старый коммунист, либерал и какой-нибудь курдский националист, то «Франкфуртер рундшау» спокойно издаст его.

– То есть как это?

– Вы сейчас должны подготовить совместное заявление еще с двумя людьми, которых нужно найти в Карсе, – сказал Ка.

– Я не могу пить вино, чтобы быть приятным европейцам, – сказал Ладживерт. – Я не могу из кожи вон лезть, чтобы стать похожим на них, для того чтобы они меня не боялись и поняли, что я делаю. Я не моту упасть ниц перед этим европейским господином Хансом Хансеном, чтобы они нам посочувствовали вместе с атеистами-безбожниками. Кто этот господин Ханс Хансен? Почему ставит столько условий? Он еврей?

Наступило молчание. Ладживерт почувствовал, что Ка думает о том, что Ладживерт сказал что-то неправильное, и бросил на Ка взгляд, в котором читалось отвращение.

– Евреи в этом веке страдали больше всех, – добавил он. – До того как вносить в мое заявление какие-либо изменения, я хочу познакомиться с этим Хансом Хансеном. Как вы познакомились?

– Один приятель-турок сказал мне, что во «Франкфуртер рундшау» выйдет обзор, посвященный Турции, и что автор хочет поговорить с кем-нибудь, кто знает о турецких делах.

– Почему Ханс Хансен задал эти вопросы тебе, а не твоему приятелю-турку?

– Мой приятель-турок интересовался этими вопросами меньше меня…

– Знаю я, что это за вопросы такие, – сказал Ладживерт. – Это такие унижающие нас проблемы, как пытки, издевательства, условия содержания в тюрьмах.

– Известно о случае, когда в Малатье студенты училища имамов-хатибов убили одного атеиста, – сказал Ка.

– Я не могу вспомнить такого случая, – сказал Ладживерт, внимательно рассматривая собеседника. – Насколько низки так называемые исламисты, которые ради славы убивают одного несчастного атеиста и, выступая на телевидении, гордятся этим, настолько же жалки и газетные обозреватели событий, происходящих на Востоке, раздувающие эти события, чтобы унизить исламское движение во всем мире, говоря, что погибло десять-пятнадцать человек. Если господин Ханс Хансен такой же, забудем о нем.

– Ханс Хансен спрашивал у меня кое-что о Евросоюзе и о Турции. Я ответил на его вопросы. Через неделю он позвонил и пригласил меня вечером к себе домой на ужин.

– Ни с того ни с сего?

– Да.

– Очень подозрительно. И что ты увидел в его доме? Он познакомил тебя со своей женой?

Ка увидел, что Кадифе, сидевшая рядом с раздвинутыми занавесками, слушает с большим вниманием.

– Семья Ханса Хансена – прекрасная, счастливая семья, – сказал Ка. – Однажды вечером после работы Ханс Хансен забрал меня с вокзала. Через полчаса мы прибыли в красивый светлый дом с садом. Меня очень хорошо приняли. Мы ели картошку с курицей, запеченные в духовке. Его жена сначала сварила картошку, а потом запекла в духовке.

– Какая у него жена?

Ка представил себе продавца Ханса Хансена из «Кауфхофа» и сказал:

– Ханс Хансен светлый и широкоплечий, и такие же светлые и красивые Ингеборга и их дети.

– На стене был крест?

– Не могу вспомнить, не было.

– Был, конечно же, но ты, наверное, не обратил внимания, – сказал Ладживерт. – В противоположность тому, что представляют себе наши восторгающиеся Европой атеисты, все европейские интеллигенты привязаны к своей религии, к кресту. Но наши турки, вернувшись в Турцию, об этом не упоминают, потому что озабочены необходимостью доказать, что технологическое превосходство Запада является победой атеизма… Расскажи, что ты видел, о чем вы говорили.

– Хотя господин Ханс Хансен занимается во «Франкфуртер рундшау» зарубежными новостями, он – любитель литературы. Разговор перешел на поэзию. Мы говорили о поэтах, о рассказах, о разных странах. Я не заметил, как пролетело время.

– Они жалели тебя? Они сочувствовали тебе из-за того, что ты – турок, несчастный, одинокий и бедный политический эмигрант, из-за того, что ради развлечения молодые, скучающие, пьяные немцы оскорбляют таких одиноких турок, как ты?

– Я не знаю. Ко мне никто не приставал с расспросами.

– Даже если они и не стали приставать к тебе с расспросами и показывать, что сочувствуют тебе, у каждого человека есть внутреннее желание, чтобы его пожалели. В Германии живут десятки тысяч турецких и курдских интеллигентов, которые превратили в деньги это желание.

– Жена Ханса Хансена и его дети оказались очень хорошими людьми. Они были тактичными, мягкими. Может быть, именно благодаря тактичности они не дали мне почувствовать, что жалеют меня. Я полюбил их. Даже если бы они и пожалели меня, я уже не обратил бы на это внимания.

– То есть эта ситуация совсем не задела твою гордость?

– Может быть, и задевала, но все же в тот вечер я был очень счастлив с ними. Лампы по краям стола светили приятным оранжевым светом… Вилки и ножи были такие, каких я никогда не видел, но не настолько непривычные, чтобы доставлять неудобство… Телевизор был включен, они время от времени смотрели его, и это позволяло мне чувствовать себя как дома. Увидев, что мне иногда не хватает моего немецкого, они объясняли что-то по-английски. После еды дети спросили у своего отца, когда им завтра на уроки, и родители поцеловали детей перед тем, как те легли спать. Я чувствовал себя так комфортно и спокойно, что даже взял второй кусочек пирожного. Этого никто не заметил, но если бы заметили, то восприняли бы это естественно. Потому что я потом об этом много думал.