Стивен Сейлор - Рим. Роман о древнем городе

Антоний откинулся назад на стуле, скрестил руки на груди и скривил нос.

– Прежде всего, молодой человек, это мой дом, и требовать чего-либо здесь могу только я. Да, я исполнял приказы Цезаря, потому что он был моим командиром, но Цезарь мертв, а ни от кого больше я приказов выслушивать не намерен. И уж всяко не намерен выслушивать их от отродья его племянницы. Я не собираюсь называть тебя его именем. А раз уж речь зашла о титулах, то я могу потребовать, чтобы ты называл меня консулом, поскольку из нас троих, находящихся в этой комнате, только я являюсь магистратом.

– Являешься, но исключительно потому, что Цезарь счел нужным назначить тебя на эту должность, так же как счел нужным усыновить и сделать своим наследником меня.

Антоний ощетинился:

– Это мой дом, Октавий. Ты у меня в гостях…

Луций поднялся на ноги.

– Марк и Гай, уймитесь! Мы же союзники. Если кому-то хочется услышать злые слова и почувствовать на себе недобрые взгляды, достаточно выйти за дверь. Неужели мы трое не можем разговаривать друг с другом мирно, по крайней мере соблюдая приличия?

– Прекрасная мысль, родич, – откликнулся Октавий. – Но тебе не кажется, что приличия начинаются с того, что человека называют его законным именем? Я не сам его себе присвоил: Цезарь усыновил меня и даровал право носить его имя. Поэтому меня зовут Гай Юлий Цезарь Октавиан.

– Понимаю, – сказал Луций. – Но если Антонию привычней называть тебя прежним именем, почему бы и не оставить это как есть? Октавий – это почтенное патрицианское имя. Произнося его, он чтит твоих предков. Антоний – наш друг и родич. Мы нуждаемся в нем. Он – это щит между нами и теми людьми, которые убили нашего дядю. Разве мы не заодно? По-моему, мы трое достаточно близки и можем обращаться друг к другу или по первому имени, или по фамилии, или еще как-нибудь. Можешь ты с этим согласиться, родич Гай? Пойми, мы собрались не для того, чтобы обсудить, как друг к другу обращаться, или затеять еще один спор вокруг завещания Цезаря. Вопрос в том, как уберечь свои головы!

Некоторое время Октавий и Антоний молчали. Луций даже удивился тому, что сумел заставить умолкнуть обоих самоуверенных спорщиков.

Убийство Цезаря перевернуло в жизни Луция все и полностью преобразило его. Он больше не был неоперившимся юнцом, робевшим и терявшимся в присутствии старших. Он чувствовал себя одним из наследников Цезаря, вовлеченным в отчаянную борьбу за будущее.

Октавий был всего на пару лет старше и не намного опытнее его. Правда, ему удалось побывать на войне, но он не стяжал славы умелого командира, а уж тем более – героя. Его невыносимая гордыня проистекала единственно из тщеславия, но никак не из выдающихся достижений. В определенном смысле, по мнению Луция, его родич был каким-то ущербным. Начать с того, что его ораторские способности оказались вовсе не впечатляющими, что бы там ни думал на сей счет Цезарь.

Публичные выступления Антония были куда ярче и убедительнее, что он в полной мере продемонстрировал, произнося перед огромной толпой погребальный панегирик Цезарю. Его речь была насыщена драматизмом и выстроена с великим умением. Он не позволил себе ни единого слова в осуждение убийц, но восхвалял убитого так, что это вызвало у слушателей слезы и пробудило в них ярость. Ни разу не заявив об этом открыто, он ловко подвел собравшихся к той мысли, что заговорщики вовсе не освободили граждан Рима от тирании, а лишили их великого вождя. Тогда же он обнародовал один из пунктов завещания: Цезарь распорядился выплатить из своего огромного состояния каждому простому гражданину, живущему в Риме, по семьдесят пять аттических драхм. Естественно, что это не добавило толпе любви к убийцам ее благодетеля.

Однако свои слабости имелись и у Антония – в последнее время Луций понял это особенно отчетливо. Начать с того, что он слишком много пил. В лучшие времена его способность поглощать вино в огромных количествах забавляла и даже восхищала Луция, но сейчас она воспринималась как безрассудство. Грозившая опасность и стоявшие перед ними задачи требовали ясности ума. Кроме того, Антоний проявлял мелочность. Его нежелание называть Октавия Цезарем объяснялось обидой: по завещанию этот мальчишка стал главным наследником диктатора. Антоний же, к превеликому его удивлению, там не был упомянут вовсе. Обида обидой, но его постоянное стремление уколоть Октавия вряд ли могло пойти на пользу делу.

Завещание и представляло собой основной вопрос. Согласно ему, Цезарь посмертно усыновлял Гая Октавия и завещал ему половину всего принадлежавшего ему имущества. Вторая половина делилась поровну между его племянником Квинтом Педием, до сих пор находившимся вне Рима, и внучатым племянником Луцием Пинарием. Хоть Цезарь и говорил, что он в долгу перед Луцием из-за самопожертвования его деда, усыновленным оказался не Луций, а Гай Октавий! Таким образом, у Луция имелись собственные основания для обиды и недовольства завещанием, но сейчас он считал это второстепенным.

Цезарион, сын Клеопатры, вообще не удостоился чести быть упомянутым в завещании. Сразу после убийства Цезаря царица Египта освободила предоставленную ей виллу и отплыла в Александрию.

Выполнение политической воли Цезаря, претворение в жизнь последних эдиктов и поддержание порядка – все это легло на плечи его давних помощников, Антония и Лепида, которые, однако, не имели ни политического веса диктатора, ни его полномочий. Сотрудничество с наследниками Цезаря являлось для них жизненной необходимостью. Каждый из этих молодых людей унаследовал огромное богатство, и каждый пробуждал сентиментальные чувства в тех гражданах, которые поддерживали Цезаря при жизни, а ныне скорбели о нем. Наследники, в свою очередь, нуждались в защите и наставлении со стороны людей более опытных, и Лепид, ну и, конечно, Антоний могли им это предоставить. Порожденный необходимостью, этот альянс с самого начала был непрочным, ибо его подрывали взаимные обиды и подозрения, особенно между Октавием и Антонием.

В результате убийства Цезаря Рим стал котлом козней и интриг. Заговор против Цезаря включал по меньшей мере шестьдесят человек: некоторые являлись непосредственными участниками убийства, другие обеспечивали им поддержку. Следовало ли отдать этих людей под суд как преступников или восславить их как избавителей Рима от тирании? Спустя три дня после убийства сенат даровал убийцам амнистию, но принял обтекаемое решение, в котором они, с одной стороны, не объявлялись преступниками, но с другой – не превозносились как патриоты.

Несмотря на амнистию и попытки сената огибать острые углы, взаимная ненависть сторонников и противников убитого диктатора была такова, что скоро вылилась в насилие. Ни в чем не повинный трибун по имени Цинна был буквально разорван толпой, спутавшей его с одним из заговорщиков: части его растерзанного тела разбросали по Форуму. После нешуточных угроз поджечь дома Брута и Кассия оба они покинули Рим, отправившись в те самые провинции, наместниками которых их назначил Цезарь.