Филип Казан - Аппетит

Я остановился у Палаццо делла Канчеллерия, дворца кардинала Борджиа. Теперь, когда даже глухонемой нищий слышал россказни о Борджиа и его гнусности, трудно представить, что я не чувствовал никакой тревоги за свою бессмертную душу, стоя там на улице. Но в те дни репутация Родриго Борджиа говорила о широте души, благородстве, щедрости духа и кошелька – особенно последнего. Кардинал распахивал свой кошель для друзей и нуждающихся. Но если можно было купить какую-нибудь привилегию, он бы выложил все до сольдо. В те дни испанского кардинала любили многие в Риме, а те, кто не любил, все равно боролись за то, чтобы хоть понюхать его денег.

Он также славился, тогда и сейчас, своей любовью к женщинам, но когда я жил в Риме, это был город, в котором промышляли семь тысяч проституток и никто не придавал особого значения любовнице кардинала. Как и все, включая Папу, я знал о госпоже Ваноцце, которая жила во дворце сразу за Сан-Пьетро ин Винколи и только что родила кардиналу сына, второго. Но Борджиа считался хорошим мужем во всех смыслах, какие только возможны для человека, чей брак не может быть освящен матерью-церковью. Нет, в те дни худшее, что можно было сказать о кардинале Борджиа, – он любил танцы, пожалуй, намного сильнее, чем следовало бы кардиналу.

Следует ли мне войти и представиться на кухне? Я обошел вокруг стен, гадая, какой мир могут освещать тусклые огни за окнами, потому что теперь это стал и мой мир. Я нашел служебную дверь, которую охранял тучный старик в засаленной синей с желтым котте. Я объявил, что мне нужно поговорить кое с кем на кухне, и прошел мимо него. Он не сделал попытки меня остановить.

Я привык к кухням в палаццо Гонзаги. Они были великолепны, созданы для того, чтобы удовлетворить все желания величайшего эпикурейца нашего века. Но дворец в Сан-Лоренцо ин Дамасо был старым, а Палаццо делла Канчеллерия стоял всего несколько лет. Кухня, куда я вошел вразвалку, в своей лучшей мясницкой манере, на ногах, которые должны были перестать гнуться за долгие годы таскания туш, была огромна и почти шокирующе современна. Ряд столов с толстыми дубовыми крышками шел посередине до двух гигантских очагов: один со встроенной сбоку хлебной печью и оба со сложными вертельными системами, выглядящими как механизм часов. По одну сторону помещения тянулась длинная цепь печей, семь или восемь под каменной плитой, каждая горела в собственном, покрытом куполом отделении, пламя лизало железные решетки, вделанные в камень. На одних пускали пар медные горшки, на других люди что-то жарили и опаляли. Напротив два каменных желоба на резных ногах стояли бок о бок под рядом бронзовых кранов с выходящими из стены трубками в форме дельфинов. Рядом с ними полки, с которых на железных крюках свисали легионы противней и сковородок; и посудные шкафы, некоторые были открыты и демонстрировали поблескивающие внутренности: кувшины, банки и металлические блюда. С потолка свисали огромные рамы, некоторые служили подставкой котлам, сотейникам, вертелам, лопаткам для выпечки, связкам сушеных трав, фестонам колбас; другие были увешаны металлическими клетками в рост человека, каждая со своим висячим замком – в них запиралось дорогое мясо. Были двери, ведущие в кладовые, в помещение, в котором я предположил буфет, и, без сомнения, в помещения пекарни, пивоварни и прачечной.

Никто меня не замечал. Я прислонился к дверному косяку и принялся наблюдать. Краснолицый человек изучал поднос с пирогами, а парень помоложе смотрел на это, рассеянно грызя ноготь большого пальца. Два мальчика изо всех сил старались закрепить вертел, увешанный фазанами, в механизме над одним очагом, а еще один вытирал какой-то густой красноватый маринад с туши небольшого оленя, которая медленно вращалась над углями во втором очаге. Женщина и девушка стояли бок о бок у желоба, отскребая сковородки, а седовласый мужчина с обвислыми щеками, облокотившийся о стол позади них, пялился на их задницы и потрошил сардин. Кто-то отмерял пряности на ювелирных весах и передавал их другому повару, за которым наблюдал одним глазом толстяк с пирогами. Наконец я предположил, что это сам маэстро.

В воздухе висел ароматный пар от плит, смешанный с дымом огней под ними. Этот пар встречался со вторым столбом, поднимающимся от желобов для мытья, – тяжелым и чуть тухловатым. Под паром бродили знакомые кухонные запахи горячего сала, жарящегося лука, жира и мясного сока, капающего в огонь, перечной пыли, рассыпанной гвоздики, жженого сахара, накрошенной мяты и тимьяна, крови, рыбьих потрохов и мужских подмышек. Я вдыхал их, чувствуя, как специи щиплют мне горло, и меня пробирала дрожь восторга. Мог ли я вправду думать, что сумею отвернуться от всего этого?

Я одобрительно наблюдал, как повар потрогал лезвие своего ножа и достал из посудного шкафа высокий деревянный ящик. Он открыл его – стал виден ряд других ножей, воткнутых лезвием вниз в подставку из похожего на муку известкового порошка – и сунул свой нож между ними. Кто-то уронил яйцо, еще кто-то его витиевато обругал.

Я повернулся и вышел. Снаружи, на мокрой улице, я все еще чувствовал, как пряности тихонько горят в моем горле, а дождь, намочивший мой плащ, снова оживил кухонные запахи. Поблизости была хорошая таверна, а я умирал с голоду.

Дождь шел почти две недели. Полог из тяжелых туч, плотных и серых, как брюхо дикого гуся, висел, застряв над городом, а вода лилась вниз занавесями, одеялами, простынями, шарфами, сплошной пеленой. Река вздулась и принялась обнюхивать берега, чуть поколебалась и вскипела, полилась через край. Рим лег спать вечером понедельника, а проснувшись утром вторника, обнаружил на улицах две пьеды воды. Каждая улочка сделалась бурым бурлящим потоком, поверх которого маневрировали и сталкивались обширные флотилии мусора.

Я хотел отправиться на какое-нибудь место повыше, но вместо этого побрел к Тибру; большой кожаный мешок с моими пожитками свисал у меня с плеча. Я планировал поручить его носильщику, но тот не явился – без сомнения, попался в ловушку собственной водной катастрофы. Прямо впереди высился дворец моего предыдущего нанимателя, темный и неприветливый в сумерках. Я вздрогнул, покрепче запахнул мокрый плащ и потащился к задней двери палаццо Борджиа.

Я получил лучшую в Риме работу: стольник у кардинала Борджиа. «Маэстро Нино наступает в дерьмо, и оно превращается в сахар» – так все говорили. Возможно, они были правы. Я проработал здесь всего неделю и бо́льшую часть этого времени потратил на понуждения работников делать, что велено. Тот же самый извечный ритуал: с лодырями, людьми, снова и снова обойденными продвижением по службе, главным поваром, который полагал, что сам должен был получить мою должность, нахальными мальчишками-прислужниками. Со всеми ними нужно было как-то работать. Я велел вычистить кухню сверху донизу, отскрести около ончиа зловонного жира с пола под столами и в желобах для мытья, начистить горшки, чтобы блестели. Все на кухне меня возненавидели, а мне до того не было дела. Ничего нового. Мне похрен, счастливы они или нет, любят меня или ненавидят, да пусть хоть помирают, лишь бы еда господина была безупречна. Она обязана была быть идеальной, то есть такой, как я хочу. Это достаточно ясно? Если нет, можете валить с кухни прямо сейчас. Я могу всех заменить в течение часа. Большинство осталось.