Жасмин Варга - Мое сердце и другие черные дыры

– Ты понимаешь? – гнет свое Замерзший Робот. – Что бы мы ни делали, кем бы ни становились, это ничего не изменит. Не должно изменить.

Однако руки Робота противоречат словам: говоря, он только еще сильнее притягивает меня к себе.

– Я знаю.

Но, если честно, я знаю только то, что Вселенная искривилась.

Разбуженная нетерпеливым утренним солнцем, я осторожно высвобождаюсь из объятий Романа. Мы так и заснули перед палаткой, и мои рубашка и джинсы перемазаны грязью и травой.

На телефоне обнаруживается пропущенный звонок и голосовое сообщение с неизвестного номера. Я отхожу от спящего Романа, но останавливаюсь, услышав его сонное бормотание:

– Куда ты? – Он садится и трет глаза. – Сколько времени?

– Почти восемь.

– Ой! – Он опрокидывается на спину и зажмуривается. – Слишком рано и слишком ярко.

– Просто кто-то слишком сильно налегал на вино, – отвечаю я как можно более беззаботно. Я знаю, он считает, прошедшая ночь ничего не изменила, но не пойму, как можно делать вид, будто все осталось по-прежнему. Он больше не Замерзший Робот, мой партнер по самоубийству из интернета. Он Роман, парень, с которым я целовалась на берегу реки и в руках которого проспала всю ночь. Ничего не изменилось?!

Он больше не тот, с кем я хочу умереть: он тот, рядом с кем я хочу жить.

– Я сейчас! – кричу я и несусь к реке тем же путем, каким шла вчера.

Так, посмотрим, что я пропустила. Звонок был около семи вечера. Наверное, я уже выпила слишком много и не уловила, когда телефон завибрировал. Прижимаю телефон к уху и прослушиваю сообщение – от Джейкоба. Нервно хватая ртом воздух, прокручиваю снова: он нашел номер некой Тары Вудфин в больнице Святой Анны, которая должна знать про отца. Но, наверное, сейчас Таре звонить рановато, особенно в воскресенье. Придется подождать.

Вернувшись в лагерь, нахожу Романа в том же положении: он лежит на спине, глаза крепко зажмурены, на лице застыла недовольная гримаса. Опустившись на колени, трясу его за плечи.

– Вставай, нам пора. Давай складывать палатку.

– Куда мы поедем в такую рань? – пьяным голосом отвечает он и поворачивается на бок.

Я подхожу к палатке, пытаясь понять, как разобрать ее, не порвав. Неуклюже потыкавшись в стойки, наконец понимаю, что их можно вынуть из тканевых кармашков и потом сложить вдвое. Не сомневаюсь: можно сделать все быстрее и изящнее, но Роман все равно в отключке и не видит, что я вытворяю. И к тому же, если он решил идти до конца, палатка ему уже не понадобится.

Думать об этом невыносимо, и я прогоняю прочь растекающееся по венам отчаяние, проглатываю комок в горле. Не стой, действуй. Не позволяй себе раскисать. Когда палатка наконец складывается, я кое-как запихиваю ее в чехол: надеюсь, потом миссис Франклин разложит все аккуратно.

Подходя к сумке-холодильнику за бутылочкой воды для Романа, я замечаю, что рядом валяется его рюкзак. Убедившись, что Роман еще спит, вытаскиваю альбом – знаю-знаю, хорошие девочки так не поступают. Но я не могу с собой совладать: усаживаюсь на траву и просматриваю его наброски.

На последней странице перехватывает дыхание: девушка, которую я вижу, – это не я и в то же время я. Ее большие глаза смотрят в сторону, но в них я вижу что-то, чего даже не могу сразу распознать: надежду. И сидит она, кажется, прямее, чем я, – она словно бы сильнее и… живее.

– Спасибо тебе, Замерзший Робот, – шепчу я и вырываю листок из альбома. Плевать, что он будет рвать и метать, когда узнает. Мне нужен этот рисунок, нужно напоминание, что я могу быть этой девушкой, что она живет во мне – полная надежды и уверенности. Аккуратно сложив листок квадратиком, я убираю его в карман и осторожно засовываю альбом обратно в рюкзак.

Достав бутылку воды из сумки, внезапно понимаю: мне нужно сделать для Романа то же, что он сделал для меня. Надо показать ему, что тот, кого он считает исчезнувшим, потерянным, все еще живет внутри его. Парень с жаждой приключений и талантом, с грустной, все понимающей улыбкой и заразительным смехом. Человек с глазами то зелеными, как летняя трава, то золотыми, как солнце, который умеет видеть то, что упускает большинство людей. Человек, руки которого создают поразительной силы рисунки. Я закрываю глаза и вспоминаю, как держала его ладонь на ярмарке и какой крепкой она была.

Я должна помочь ему спасти самого себя. Обязана.

Набрав побольше воздуха, я решаюсь подойти к Роману. Присев рядом с ним, прижимаю ему ко лбу холодную бутылку:

– Проснись…

– Ай!

– Подумала, это будет приятно.

– Так и есть, спасибо, просто неожиданно. – Он берет у меня бутылку и поворачивается на бок, чтобы хлебнуть несколько раз, прежде чем приложить ее ко лбу снова.

– Погружу все в машину – и можем отправляться, хорошо?

Я уже хочу встать, но он берет меня за руку и притягивает к себе:

– Не так уж сильно я напился, чтобы не помнить эту ночь, Айзел.

Мой взгляд ничего не выражает. Я не могу сказать то, что хочу, и, пожалуй, молчание лучше всех слов, которых он все равно не желает слышать. Я буду молчать, пока не подберу правильные слова: те волшебные слова, что убедили бы его жить.

Он качает головой и делает еще глоток.

– Айзел, не притворяйся, будто не понимаешь, о чем я.

Я стою молча, нервно облизывая губы. Ищу, что бы ответить, – и не нахожу.

– Айзел, – повторяет он, снова взяв меня за запястье.

Держа его руку – руку, нарисовавшую тот набросок, – я смотрю на него:

– Джейкоб звонил.

Он мягко поглаживает мне пальцы:

– И?

– Оставил телефон – кому позвонить, чтобы узнать про папу.

Роман опускает глаза, не выпуская моей руки:

– Возможно, у нас уже не будет времени съездить к нему до того, как…

– Я знаю, но… – запнувшись, я делаю глубокий вдох, заполняя легкие холодным весенним воздухом. – По поводу прошедшей ночи. Я знаю, ты велел мне не вестись на это, не позволять ей ничего менять. И, может, она ничего, собственно, и не изменила, но я начинаю думать, что нам нужно остановиться и, наверное, как следует подумать… обо всем. Пересмотреть все.

Я утыкаюсь взглядом в его руки.

Он отпускает меня и отстраняется. Я резко втягиваю воздух.

– Слушай, я понимаю: глупо вышло. Но просто ты… ты… ты… – он фыркает, как глохнущий двигатель.

– Я – кто?

– Ты – это ты. Ты понимаешь. Ты все понимаешь. Тебя гложет печаль, как и меня, и – как бы гнетуще это ни звучало – это прекрасно, – Роман гладит меня по лицу, поправляет волосы. – Ты – словно пасмурное небо: красива, даже несмотря на то, что не хочешь быть красивой.

Он ошибается. Не в том дело, что я не хочу, – я не могу быть красивой лишь потому, что была слишком раздавлена печалью и тоской. Замерзший Робот как никто должен знать, что в печали нет ничего прекрасного, или привлекательного, или очаровательного. Тоска безобразна, и те, кто думает иначе, просто ничего не понимают. Думаю, Роман хочет сказать, что он и я безобразны одинаково и в этом есть что-то знакомое, привычное, утешительное. Но утешительное – не синоним красивого.