Донна Тартт - Маленький друг

Иногда Гарриет даже наслаждалась одиночеством. Она зажигала везде свет, включала телевизор или проигрыватель, звонила на христианскую молитвенную линию или разыгрывала по телефону соседей. Открывала холодильник и ела что ей вздумается, карабкалась на высокие полки, открывала ящики, куда ей запретили совать нос, прыгала на диване, да так, что пружины визжали, стаскивала на пол подушки и строила из них крепости и спасательные плоты. Бывало, вытаскивала из чулана старую одежду, которую ее мать носила еще в колледже (проеденные молью светлые кофточки, длинные перчатки всех цветов и аквамариновое выпускное платье, подол которого волочился за Гарриет по полу). С одеждой надо было поаккуратнее – мать Гарриет строго-настрого запрещала ее трогать, хотя сама давно уже ничего из этого не носила, но Гарриет всегда клала вещи на место в том же порядке, в каком они и лежали, а если мать что и замечала, то ей, по крайней мере, ничего не говорила.

Все ружья были разряжены. В шкафу лежала всего одна коробка с патронами – двенадцатого калибра. Гарриет, которая разницу между нарезным и гладкоствольным оружием представляла себе очень смутно, вытряхнула патроны из коробки и разложила их на ковре звездочками. К одному ружью был прикреплен штык – тоже интересно, конечно, но Гарриет больше всего любила “винчестер” с оптическим прицелом. Она выключила верхний свет, пристроила ствол на подоконнике в гостиной и, сощурившись, посмотрела в прицел – на припаркованные авто, посверкивающий под высокими фонарями тротуар, поливалки, шипящие на роскошных пустых газонах. На форт напали, она должна охранять свой пост до последнего, иначе всех ждет смерть.

У миссис Фонтейн над парадным крыльцом позвякивали китайские колокольчики. На другом краю заросшего двора, за промасленным оружейным стволом, виднелось дерево, на котором умер ее брат. Ветерок шелестел в его глянцевых листьях, перебирал текучие тени на траве.

Иногда, когда Гарриет ночами бродила по мрачному дому, она чувствовала, как рядом с ней, бок о бок, шагает ее умерший брат и молчит вместе с ней – доверительно, компанейски. Она слышала его шаги в скрипе половиц, приоткроется вдруг дверь, шевельнет ветром занавеску, и ей чудилось, что это он. Он мог и набедокурить – возьмет и спрячет от нее книжку или шоколадку, а стоило ей отвернуться, как он снова подложит их ей на стул. С ним Гарриет было весело. Иногда она воображала, будто там, где он сейчас живет, царит вечная ночь, и когда она уходила, он оставался совсем один: он не находит себе места, сидит одиноко, будто в приемном покое, болтает ногами, а вокруг – только часы тикают.

Я здесь, тихонько сказала она самой себе, стою на часах. Сидя возле окна с ружьем, она всем телом ощущала тепло его присутствия. Ее брат умер двенадцать лет назад, с тех пор много изменилось или вовсе кануло в небытие, но вид из окна остался прежним. Даже дерево было на месте.

У Гарриет заныли руки. Она осторожно положила ружье на пол рядом с креслом и пошла на кухню за фруктовым льдом. Потом вернулась в гостиную, уселась возле окна и в темноте неторопливо его съела. Положила палочку на стопку газет и снова выставила ружье в окно. Лед был виноградный, ее любимый. В морозилке стояла целая коробка, и она могла съесть ее хоть всю – никто бы и не заметил, просто неудобно было одновременно и есть, и ружье держать.

Она поводила дулом ружья туда-сюда по подсвеченным луной облакам, следуя за полетом какой-то ночной птицы по темному небу. Хлопнула дверца автомобиля. Гарриет вильнула ружьем в сторону звука, навела прицел на миссис Фонтейн, которая вернулась с вечерней репетиции хора и теперь ковыляла к дому в дымчатом свете фонарей, совершенно не подозревая, что ее сережка сверкает в самом центре прицела. Потух свет над крыльцом, включился свет на кухне. Сгорбленный козломордый силуэт миссис Фонтейн замаячил за занавесками, будто марионетка в театре теней.

– Ба-бах, – прошептала Гарриет. Всех дел-то – дернуть пальцем, надавить на спусковой крючок, и миссис Фонтейн отправится куда следует, ко всем чертям. Уж там ей самое место – сразу из перманента рога вылезут, а из-под платья – заостренный хвост. Так и будет таскаться по всему аду со своей тележкой на колесиках.

Вдали загрохотал автомобиль. Она крутнула ружье в его сторону, увеличенная машина запрыгала в окуляре прицела – какие-то подростки мчатся на повышенной скорости с опущенными окнами. Гарриет следила за машиной, пока красные задние фары не исчезли за углом.

Она снова повела ружьем в сторону дома миссис Фонтейн, но тут в окошке прицела расплылся свет из чьих-то окон, и, подкрутив фокус, Гарриет с удовольствием обнаружила, что глядит прямо в гостиную семейной пары по фамилии Годфри, которые жили через дорогу. Румяным и бодрым супругам Годфри было хорошо за сорок – церковные активисты, бездетные, общительные, и наблюдать за ними было приятно. Миссис Годфри перекладывала желтое мороженое из картонной коробки в тарелку. Мистер Годфри сидел за столом, спиной к Гарриет. Кроме них – дома никого: на столе кружевная скатерть, в уголке теплится лампа под розовым абажуром, все такое домашнее, такое четкое – до узорчиков из виноградных листьев на их креманках, до “невидимок” в волосах миссис Годфри.

Ее “винчестер” – это бинокль, камера, способ смотреть на мир. Она прижалась щекой к гладкому прохладному прикладу.

Он была уверена – в такие вот вечера не только она караулит Робина, но и Робин точно так же подкарауливает ее. Она чувствовала, как он стоит позади нее: тихонько, по-дружески, радуясь, что они вместе.

Гарриет заерзала в кресле, ружье было тяжелое, оттягивало руки. В такие вечера она иногда курила сигареты, которые таскала у матери. Но бывали вечера и похуже, когда она даже читать не могла, потому что все буквы в книжках (даже в “Острове сокровищ”, даже в “Похищенном”, которые она обожала и могла перечитывать без конца), превращались в какую-то китайскую грамоту – неразбериху и нелепицу, назойливый зуд. Однажды в порыве отчаяния она расколотила маминого фарфорового котенка, а потом в панике (мать эту статуэтку очень любила, она у нее была с самого детства) завернула осколки в салфетку, засунула их в пустую коробку из-под хлопьев, а коробку затолкала на самое дно мусорного бака. Это случилось два года назад. Насколько Гарриет было известно, мать так и не узнала, что из шкафчика с фарфором пропал котенок. Когда Гарриет подмывало выкинуть что-нибудь в таком роде (разбить чашку, изрезать ножницами скатерть), она вспоминала тот случай, и ей делалось гадко и тошно. Да захоти она даже дом поджечь, ей никто не помешает.

Луну наполовину заволокло рыжеватыми облаками. Гарриет снова навела ружье на окна Годфри. Миссис Годфри теперь тоже ела мороженое. Она лениво подносила ко рту ложку и разговаривала с мужем – выражение лица у нее было неласковое, сердитое даже. Мистер Годфри поставил локти на кружевную скатерть. Гарриет видела только его лысину – в самом центре прицела, кстати – и не знала, отвечает ли он что-нибудь миссис Годфри, да и слушает ли он ее вообще. Внезапно он встал, потянулся и вышел из комнаты. Миссис Годфри, которая осталась сидеть за столом одна, что-то ему сказала. Доедая мороженое, она слегка обернулась, словно бы слушая, что ей там из другой комнаты отвечает мистер Годфри, а потом встала и, разглаживая руками юбку, пошла к двери. Картинка погасла. На всей улице окна светились только у них. У миссис Фонтейн давно уже было темно.