Катрин Панколь - Гортензия в маленьком черном платье

Калипсо.

И в голове его вновь раздался голос Елены: «Тебе не удалось добиться ни капли откровенности за месяц репетиций. Ты ничего не знаешь о ней, и тебя это не смущает. Ты меня разочаровал. Ты такой же, как и все мужчины, а я думала иначе. Откровенность должна быть не менее важна для юношей, чем для девушек».

«А правда ли, что я никогда не задавал вопросы Калипсо? – спросил он себя, пробегая пальцами по коленям. – Да, это чистая правда. Почему же я ни о чем не спрашивал? Ни Калипсо, ни Гортензию, никого вообще? Я довольствовался тем, что жил, день ото дня изучал свое фортепианное искусство, проигрывал в голове ноты, ел мюсли с молоком, обнимал Гортензию. Может быть, я легкомысленный человек? Поверхностный человек? Неужели так важно задавать другим вопросы? Елена явно считает, что это делать надо, она обладает знанием древних и мудрых душ».

Этим утром он получил сообщение от Ее Величества бабушки, она желала ему, чтобы все прошло великолепно в этот вечер. « All the best, my boy » [34].

Смска от Ее Величества бабушки! Она научилась писать сообщения! Она такая милая, она даже может быть лукавой под толстым слоем белой пудры. У них с ней даже есть собственный специальный пароль, она подписывается по-французски «Ее Величество бабушка», а он – «Кот в сапогах». Она подумала о нем, это очень трогательно. Люблю Ее Величество бабушку, очень люблю. «Ей я тоже никогда не задаю вопросов. Она считает это «неподобающим». Она выражается весьма целомудренно, осторожно выбирает слова.

Фортепиано что-то говорит к скрипке, скрипка отвечает фортепиано. А что, если я умею общаться с людьми лишь посредством музыки? Как Шопен, который обращался к Жорж Санд. Выказывал ей свою любовь, свой гнев, свое раздражение.

Почему я никогда никому не задаю вопросов?

Лишь однажды я что-то решился спросить – это было в Эдинбурге тем вечером, когда я встретился со своим отцом. Он мне ничего не ответил и той же ночью застрелился. Но перед этим оставил мне письмо, по которому завещал замок Кричтон. В организме моего отца было множество литров алкоголя. Нашли его на диване в прихожей. Я узнал об этом не сразу и на похоронах не был. А выяснилось все гораздо позже, когда я получил письмо от нотариуса.

Когда я оставил за спиной Эдинбургский вокзал, после этой неудачной встречи в пабе «Лук», я обещал себе никогда больше не интересоваться его судьбой, пусть тонет в своих баррелях пива. Мне и слышать о нем больше не хотелось.

Но, с другой стороны, я могу вспомнить все до последней подробности. Каждую деталь, каждую фразу, сказанную в тот день, когда миссис Хауэлл отвела меня туда, в паб, чтобы познакомить с отцом».

Дункан Маккаллум был высоченный, широкоплечий, настоящий великан, с красной одутловатой физиономией. Глаза у него были так налиты кровью, что было непонятно, какого они цвета. Зубы пожелтели от сигарет, спереди одного не хватало. Над килтом в синюю и зеленую клетку выпирало круглое брюхо. Черный жилет и куртка были грязные и засаленные, на длинных гольфах – нелепые, сбившиеся набок красные помпоны. Старый клоун – так назвала его миссис Хауэлл. Старый клоун со шрамом…

– Эй ты! Англичанка! – воскликнул Дункан Мак-Каллум, когда увидел, что они вошли в паб. – Опять явилась провожать меня до дому?

Потом он перевел взгляд на меня и снова взревел:

– А это еще кто такой?!

Я откашлялся. Слова мне не давались.

– Ты пришел со старой англичанкой?

– Я… я…

– Да он никак язык проглотил! Или старуха ему язык откромсала! – обернулся Дункан Маккаллум к бармену. – Бабы – зло. Даже старые. Чик-чик, и языка как не бывало. А то и чего другого!

Он расхохотался и поднял свою кружку в мою сторону.

– Чокнемся, малыш? Или так и будешь стоять столбом?

Я подступил ближе. Миссис Хауэлл тихо, почти беззвучно прошептала:

– Дункан, познакомься, это твой сын Гэри… Помнишь, у тебя есть сын?

– Еще бы не помнить, бабка! Ты мне еще давеча напомнила, когда я спьяну не мог дойти до дому…

Потом он посмотрел на меня. Его глаза сузились, как бойницы в крепостных стенах. Он снова обернулся к бармену:

– Слыхал, Эван, сынок у меня объявился! Плоть от плоти! А? Каково?

– Дело хорошее, Дункан.

– Еще один Маккаллум… Как тебя звать, сынок?

– Гэри.

– Гэри, а дальше?

– Гэри Уорд, но….

– Тогда какой ты мне сын? Маккаллумы фамилии не меняют, это тебе не бабы! Маккаллумами рождаются, Маккаллумами умирают. Точка! Уорд, Уорд… И фамилия-то какая-то английская. Помню, была такая англичаночка, легкая на передок, все ныла, что я ей ребенка сделал, – это, что ли, твоя мамаша?

Я не знал что оветить.

– Это твой сын, – тихонько повторила миссис Хауэлл.

– Если его звать Гэри Уорд, он мне никто!

– Ты же не признал его при рождении! Как прикажешь ему зваться?

– Маккаллумом, как я! Вот тоже выдумает!

И он громогласно обратился к завсегдатаям, которые сосредоточенно смотрели футбол с кружками в руках.

– Эй, мужики! Слышите?! У меня тут, кажись, сын… Правда, у меня их, должно быть, немало… Маккаллумы не одну бабу осчастливили! Тем лишь бы ноги раздвигать!

Я покраснел. Мне хотелось только одного: уйти. Миссис Хауэлл удержала меня за рукав.

– У тебя есть сын, Дункан Маккаллум, вот он перед тобой. Кончай набираться, поговори с ним толком!

– Молчать, старая дура! Я сам решаю! Никогда еще такого не было, чтобы баба была Маккаллуму указкой…

– Пойдемте сядем где-нибудь, – предложил я, приблизившись. – Посидим, поговорим…

Маккаллум расхохотался.

– Посидеть с тобой, Гэри Уорд? – хохотнул в ответ Дункан. – Да я в жизни не пил с англичанином! И прибери руки, не трогай меня, а то получишь кулаком в рожу.

– Дурак ты, Дункан Маккаллум, стоеросовый, – воскликнула миссис Хауэлл. – Ты не стоишь такого сына. Пошли, Гэри.

И они вышли из бара.

Уже потом я узнал, что в эту же самую ночь Дункан Маккаллум покончил с собой, выстрелив из револьвера себе в рот, и так и остался лежать на диване в прихожей. Таким образом он оправдал старинный родовой девиз: «До смерти не изменюсь».

Он заметил белку, которая недоверчиво смотрела на него с порога. Она несла свой серый хвост, как плюмаж, над головой. В лондонских парках белок полно. Уж он это прекрасно знает, у него была привычка прогуливаться в одиночку по Гайд-парку, пока его мать была в гостинице с любовником. Она говорила: «Мне нужно увидеться с другом», приказывала ему сидеть тихо, никуда не уходить из холла, но стоило ей скрыться, как он отправлялся на улицу. Бежал в парк. Беседовал с белками, кормил их, рассматривал. Они скакали, как кенгуру, и бегали, как крысы. Он мог ждать очень, очень долго, пока белка не подходила, чтобы поесть у него с руки. А потом еще одна и еще. Они ссорились между собой. Царапали ему ладонь когтями, оспаривая право завладеть орешком или кусочком хлеба. А потом убегали, воровато оглядываясь, чтобы убедиться, что за ними никто не следит. Словно воры.