Катрин Панколь - Гортензия в маленьком черном платье

Заснуть не получалось. Она с удовольствием съела бы немного ветчины или творога. Или зеленое яблоко. Кусочек бекона. Или разогрела бы вчерашние макароны на сковородке.

Да что угодно, чтобы заработали челюсти и вслед за ними извилины. Они у нее всегда действовали в паре.

Когда же последний раз у меня случалось такое смятение чувств? Когда моя мысль последний раз крутилась вокруг одного и того же, как коза на веревке вокруг колышка?

Она заметила в холодильнике оранжевый сыр и черничный йогурт. Половинку маффина. Коробку сардин. «Это уже, я понимаю, дело. Жевать и думать. Думать и жевать. Попробовать разгадать эту тайну. Последний раз я сидела, запершись дома, много дней, и вышла оттуда с четким знанием, как старина Шерлок Холмс. Я нашла виновного. Я собиралась арестовать его и отправить в тюрьму. Я думала, что выздоровела.

Но я не выздоровела.

Виновный до сих пор жив. Он внутри меня. Я предоставляю ему кров, кормлю, стараюсь обелить. Совершенно безвозмездно. А он за это мучает меня и терзает совершенно безнаказанно.

Я постоянно влюбляюсь в запрещенных мужчин. В тех, к которым не следует приближаться, если только не хочешь сгореть заживо. Словно я не даю себе никакого шанса. Как будто я лишаю себя любой возможности быть счастливой.

Однако я пыталась освободиться.

Довольно часто.

И терпела поражение.

Каждый раз.

Словно возвращалась в тюрьму.

А решение так и не найдено».

Сыр был каким-то безвкусным, у нее было ощущение, что она жует вчерашнюю жвачку. Когда она была маленькой, отец запрещал ей покупать жвачку. Поэтому она находила ее на улице, отмывала мылом и щеткой, добавляла кусочек сахара и хоп – жевала все-таки. Она никогда не выносила, чтобы кто-то ей приказывал.

Она заметила банку клубничного варенья на стойке и намазала им сыр. «Будь же честной, – сказала она себе, пережевывая мягкую сладкую массу, – представь себе Филиппа у твоих ног, выполняющего каждое твое желание, умоляющего тебя полюбить его, ты бы так же относилась к нему? А неплохое сочетание – сыр с клубничным вареньем. Нет, я бы послала его к черту!

Я влюблена не в Филиппа, а в ситуацию: совершенно запрещенный мужчина. Как тогда со жвачкой…

Я знаю, – вздохнула она, поднося ко рту следующий кусок безвкусного чеддера с вареньем, – знаю все это. Надо обратиться к доктору, который лечит душу. Лягу на кушетку и как начну говорить…

Нет, я не смогу. Я никогда не смогу.

Никогда не смогу рассказать ему, что моя мама – королева Елизавета, а отец – ее главный камергер. Что они любили друг друга безумно и в результате этого появился ребенок. Я, чокнутая девица, которая влюбляется только в запрещенных мужчин. Так и буду сидеть за стойкой и жевать сыр с клубничным вареньем. И бесконечно пережевывать то, что мне удается высмотреть в моей непроглядной внутренней тьме».

Ранним утром 30 апреля солнце встало с особой торжественностью, словно намечался какой-то совершенно необыкновенный день. Радостный свет играл на стенах, птицы во всю мочь надрывались на ветках. Гэри открыл глаза и сказал себе: «Сегодня должно произойти что-то необыкновенное, событие, которого я жду, знаменательное событие, что же это в самом деле?»

Тут он натолкнулся взглядом на ослепительную улыбку Гортензии.

– Здравствуй, Гэри Уорд.

– А! Это вы, Гортензия Кортес?

– Да здравствует весна! Вечером концерт, так что ни пуха тебе, ни пера!

– Вот оно что! Точно, вечером!

Гэри зевнул, почесал грудь. Поднял локоть, чтобы захватить подушку, завернулся в простыню и приказал:

– Иди ко мне, женщина!

– Ты сегодня играешь для самых сливок-пресливок!

– А ты скоро улетаешь в Париж.

– Четко ты излагаешь жизнь.

Они обнялись. Покатились по кровати, сминая простыни.

– Мы начнем стариться с сегодняшнего дня. Ничто больше не будет прежним.

– «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – напыщенно продекламировал Гэри.

– Не смейся. Это, между прочим, свежая мысль, не какая-нибудь банальность.

– Тебе не попадался мой черный галстук? Я никак не могу его найти.

– Я понятия не имею, где он.

– Давай встретимся в школе? Ты можешь на некоторое время присмотреть за моей мамой? Это было бы замечательно. А то она не в себе, ходит, словно сомнамбула. Что с ней такое?

Она укусила его за губу, раскрылась, он схватил ее, подтащил к себе, навис над ней. Она обвила его бедра ногами, качнулась.

– Ты пожирательница мужчин, Гортензия Кортес.

– Ошибочка вышла! Я пожирательница тебя!

Мистер Г. прижался ухом к двери Калипсо и попытался выяснить, проснулась она или еще спит. Он сварил ей крепкий-крепкий кофе. Как тот, что они пивали с Улиссом за кулисами паршивого кабаре «Две скрипки» на Бискейн-бульваре в Майами. Именно там они и познакомились. Это было давно, так давно, у него тогда еще даже усов не было, даже борода еще не росла. Они стали друзьями. На всю жизнь. Любовь на всю жизнь… «Мы любим друг друга, старина, – говорил мистер Г. Улиссу, – во всяком случае я тебя люблю. Я отдал бы тебе все мои самые красивые рубашки!» Улисс смеялся. Брал свою скрипку и отвечал ему с помощью нот. Паганини чистой воды. Они любили друг друга, вот и все. А годы шли, менялись женщины, текли реки текилы.

Калипсо встала, поздоровалась с фиалкой, начала ей что-то рассказывать. Он бы с удовольствием подарил ей букет цветов, чтобы подчеркнуть важность сегодняшнего вечера, но испугался показаться идиотом. Не очень-то мужское дело букеты дарить, для крутого чувака это не подходит.

Он толкнул дверь и вошел, сказав первое, что пришло в голову:

– А ты открыла пакет? Тот, что пришел из Майами?

Калипсо еще не закончила беседу с фиалкой. Она разговаривала с ней каждое утро. Это у нее был такой ритуал. Она называла это «медитировать». Он называл это «терять время». Или «дрочить», когда очень уж сильно напивался.

Скрипка ожидала, прислоненная к спинке стула. «Это будет сегодня вечером, это будет сегодня вечером», – говорила она, поглядывая на нее.

Она сегодня проснулась оттого, что у нее зачесались кончики пальцев. В крови забегало множество маленьких огненных муравьев. Сегодня утром она не пойдет в душ. Перед концертом она никогда не мочит подушечки пальцев, чтобы они не размякали.

Она перевела взгляд на скрипку. Когда луч солнца падал на лакированное дерево, оно блестело золотистой карамелью. Она лежала наготове, трогательная, доверчивая. Калипсо захотела прижать ее к себе, чтобы прогнать страх, который поднимался в ней. «Ох, не притворяйся скромницей, это из-за тебя люди ненавидят меня, знаешь ли ты это? Они завидуют, они не могут понять, как такая невзрачная девица смогла обзавестись таким прекрасным инструментом? Кто ей купил? Или она его украла? Если бы они знали! Если бы они знали Улисса Муньеса с его удивительной судьбой!»