Эндрю Миллер - Чистота

– Ты уверена?

– Да.

– И они были закрыты для погребений, запечатаны пять лет назад?

– Да.

– Но ты тогда была еще ребенком.

– Да.

– И все помнишь?

– Да.

Они идут дальше. (Ему нужно все время двигаться.) Ров за рвом.

– А эта могила? Она старше предыдущей?

– Да.

– А эта?

– Еще старше.

Он чертит карту. Девушка наблюдает, как он делает линию тоньше или толще, изменив наклон пера. Цифры, короткие слова. Как красиво!

– Что это? – спрашивает она, указывая на завиток, один из нескольких, нарисованных на бумаге, и по форме похожий на половинку черепа.

– Вопросительный знак, – объясняет он. – Его ставят, когда в чем-то сомневаются.

У нее вытягивается лицо.

– Так значит, вы мне не поверили, – говорит она.

Он отвечает, что поверил, однако то, что находится под землей, скрыто от человека. А то, что скрыто, не может быть познано до конца.

– Вами – не может.

В ее ответе нет вызова. Кажется, некоторое время он размышляет над ее словами, потом захлопывает блокнот, закрывает крышку чернильницы, вытирает кончик пера.

– На сегодня хватит, – говорит он. И по дороге назад, к дому пономаря, спрашивает: – Тебе не хотелось бы отсюда уехать? Жить где-нибудь в другом месте?

– Я не знаю других мест, – отвечает девушка. – И кто тогда будет за ними присматривать?

– За ними?

Она поводит рукой вокруг.

– За покойниками, – говорит она.

Оставив девушку и старого пономаря, Жан-Батист входит в церковь. Жанна показала ему дверь, через которую можно войти, не ту, большую, через которую некогда вносили усопших в сопровождении скорбящих родных, а маленькую, сбоку, с такой низкой притолокой, что ему пришлось нагнуться. Несколько шагов – и он во внутреннем притворе, черном, как преисподняя, затем через вторую дверь он проникает и в саму церковь. Он стоит в конце южного нефа. Впереди над алтарем видна часть окна-розетки. Нет никаких звуков и никаких других признаков, которые свидетельствовали бы, что он здесь не один. Он начинает обход – справа налево, – идет позади скамей, мимо уснувших колонн, пересекает центральную часть церкви, идет мимо огромной огороженной решеткой гробницы, на которой мужчина при оружии и в доспехах лежит рядом со своей отлитой из металла женой, их тонкие руки сложены в молитве. Он пробирается к северной стене, подходит к органу. Сегодня он не встретит здесь Армана Сен-Меара. От чего испытывает некоторое огорчение, но и облегчение тоже. Было бы приятно, если бы органист выразил восторг по поводу его нового костюма. Но их встреча могла бы также стать прелюдией к очередному бесполезному дню с шатанием по тавернам и пьянству.

Присев на органную скамью, Жан-Батист пробегает пальцами по клавиатуре. Справа и слева – ряды регистров, их набалдашники искусно выточены из дерева, а некоторые как будто даже из слоновой кости. Он выдвигает один, наклоняется, пытаясь прочесть, что там написано, но шрифт изысканно-готический и, судя по всему, являет собою некое сокращение, похожее на те, что употребляют для обозначения химических соединений. Он задвигает его назад. Этот инструмент – единственная вещь в церкви, которая ему интересна, которая ему нравится. Можно ли его спасти? Разобрать, запаковать, вывезти и вновь собрать?

Он встает со скамьи, делает шаг в сторону нефа и среди каменной кладки и надгробных плит, плотных и зыбких теней пытается разглядеть дверь, выходящую на Рю-о-Фэр, как вдруг из какой-то непроницаемой тьмы наверху его почти сбивает с ног летящий вниз голос:

– Ты! Кто ты такой?

Ужасно быть застигнутым врасплох, когда тебя видят, а ты – нет. Жан-Батист вглядывается в вышину, морщась, словно ожидая хлопанья кожистых крыл.

– Ты не музыкант! Я знаю его шаги. Кто ты?

Эхо. Его черные стайки мечутся под сводами церкви. Невозможно определить источник звука.

– Отвечай, мерзавец!

Тут Жан-Батист видит дверь, с третьей попытки вставляет ключ в замочную скважину, понимает, что это ключ от дома Моннаров, вставляет другой, поворачивает, открывает дверь…

– Кто ты? Кто?

Теперь он уже на улице, на Рю-о-Фэр. Здесь нет всепожирающего огня. Нет ни отвратительных выродков Иеронима Босха, ни бледнотелых женщин, совокупляющихся с чертями, ни выброшенных на берег китов, изрыгающих истерзанные души. У итальянского фонтана с полдюжины прачек стирают белье, вокруг них поблескивает мокрая земля. Две прачки переводят на него взгляд, наверное, удивившись, что кто-то выходит из церкви, кто-то, кого они никогда раньше не видели, но вскоре они возвращаются к своей работе, погрузив замерзшие руки в холодную воду. Белье ведь не станет стираться само.

Он сидит в своей комнате, завернувшись в алый шлафрок и глядя сквозь незакрытое окно на церковь. Солнце заходит за горизонт, но камни храма почти не отражают закатный свет. Окна лишь ненадолго оживают синевато-багровым всполохом, что представляется скорее свидетельством некоего смертоубийства, вершимого внутри церкви, чем отблеском чего-то далекого и благодатного – красного солнца конца октября. Наконец свет вспыхивает в последний раз, угасает, и весь фасад окунается во тьму.

Он встает со стула посмотреть, не теплится ли огонек первой вечерней свечи в домике пономаря, но там покамест ничего не видно. Может, подобно нормандским крестьянам и их скотине, они укладываются спать сразу же, как только темнота становится помехой в работе.

Однако не глуповата ли девица? Скорее всего, нет. И все-таки можно ли полагаться на ее описания того, что должно обнаружиться под неровной травкой, когда они начнут копать? Вероятно, иного выхода нет, ибо других доступных сведений не имеется. Воспоминания престарелого пономаря, церковные книги, послужившие обедом для не одного поколения мышей…

Повернув стул, он садится лицом к столу. Возится с трутницей, зажигает свечу и придвигает ее поближе к блокноту с утренними записями. Изучает сделанные чертежи, проводит пальцем по цифрам и пытается представить все это как чисто инженерную задачу, одну из тех, что на ходу бросал студиозам мэтр Перроне, торопясь к себе в кабинет. Столько-то квадратных метров почвы, столько-то возов с… останками. Столько-то людей, столько-то часов. Расчеты. Уравнение. Вуаля! Конечно, нужно не забыть учесть непредвиденные случайности. Перроне всегда на этом настаивал: ослабить веревочку, дать ей чуток провиснуть ради той толики неизвестного, что может спутать все карты. Наивный практик обычно забывает это сделать, а потом оказывается слишком поздно.

Из конца блокнота Жан-Батист аккуратно вырывает чистый лист, открывает чернильницу и, окунув перо, принимается писать:

«Милорд!