Эндрю Миллер - Чистота

Утром он просыпается и обнаруживает, что его голова лежит на плече священника. Они садятся и вновь пожимают друг другу руки. Такова жизнь, таково путешествие.

Новая карета, новый кучер, свежие лошади. Днем они приезжают в Дуэ. Здесь компания разделяется. Старого священника встречают его молодые собратья из семинарии, английская чета переходит на другую сторону двора к ожидающей их почтовой карете, что держит путь в Кале, а изысканная печальная дама негромко справляется о ближайшем экипаже до Брюсселя. Жан-Батист, зажав в руках небольшой чемодан, спешит в переполненную коробчонку, идущую в Валансьен. Два часа спустя, закоченевший от холода, он вылезает на Рю-де-Пари. Между городом и шахтами всегда курсирует какой-нибудь транспорт. За десять су инженер получает место в телеге, везущей, судя по запаху, бочки с прогорклым маслом, и прибывает на край шахтерского поселка, как раз когда начинает смеркаться.

Даже в сумерках отчетливо видно, насколько прав был Лекёр, сообщая, что после отъезда Жан-Батиста ничего существенно не изменилось. Впереди тот же толстый кожух из хибар и лачуг, словно это лагерь ведущей осаду армии уныло припал к земле без всякой веры в победу. Горит несколько десятков небольших костров, вокруг каждого заметны силуэты мужчин и женщин. По краям дороги натужно играют дети, и некоторые, изнуренные и нелюбопытные, прерываются, чтобы взглянуть на проезжающую повозку. Дороги и улицы были построены компанией. Самым первым давали названия вроде «авеню Угля», «авеню Будущего» и даже «авеню Богатства». Позднее улицам просто присваивали номера: Рю 1, Рю 2. В центре поселка глаз различает более темную и мрачную зону, состоящую из дыма и приглушенного грохота. Это сами шахты. Управляющие живут к востоку от разработок. Попутный ветер неизменно несет с собой пыль от угольных пород и дробимого камня. На этой территории стоят захолустные бараки – по шесть на квартал. Каждый шестой – жилище управляющего, как правило, человека одинокого. Это не то место, куда можно привезти жену. И уж точно не то, где можно надеяться ее найти. Старшие управляющие живут в Валансьене. А владельцы предприятия и держатели акций – в Париже, где шахты предстают их воображению в виде чудодейственных нор, из которых так просто черпать деньги.

Уже несколько часов люди с опаской ждут снегопада. И вот наконец, как раз когда инженер входит на территорию управляющих, начинает сыпать снег. Жан-Батист помнит дом Лекёра, ибо почти год его собственное жилье было рядом – второе и третье здания второго квартала. Под окном у Лекёра когда-то был разбит маленький садик, небольшая полоска возделанной земли, на которой тот летом выращивал лук, салат и ноготки. Теперь от нее не осталось и следа.

Жан-Батист стучит в дверь, ждет, вновь стучит. Снег ложится ему на плечи, на поля шляпы. Он уже готов постучать в третий раз, когда дверь со скрежетом открывается, и на пороге появляется Лекёр со свечой в руке. Пламя колышется и дрожит на ветру.

– Товарищ! – восклицает он. – О, мой добрый друг! Я чуть с ума не сошел от ожидания!

Свеча затухает. В темноте они проходят по небольшому коридорчику. Оказываются в гостиной. Свеча, после поисков необходимых средств, зажигается снова. Лекёр стоит посреди комнаты, ликующий, возбужденный, слегка пошатываясь.

– Ты помнишь? – спрашивает он. – М-м-м? Видишь самого себя в этом самом кресле?

– Вижу, – говорит Жан-Батист.

Он оглядывает комнату – засаленное кресло, тощий огонек, портретные силуэты матери и сестры Лекёра… Постоянство, отсутствие перемен – здесь они, как и в колонии шахтеров, явно дурного свойства.

На столе накрыт ужин. Несколько ломтей маринованной телячьей головы, картошка в мундире, хлеб с тонким слоем прогорклого масла еще с предыдущего привоза. В центре стола – бутыль с прозрачной жидкостью, которую Лекёр разливает в две рюмки и, тотчас выпив свою, протягивает Жан-Батисту вторую. Они сидят друг напротив друга. Жан-Батист еле отпиливает кусок от телячьей головы у себя на тарелке (на вкус кажется, что бедолагу мариновали в собственных слезах). Мелкими глотками пьет жидкость из бутылки, видит черные хлопья снега, беззвучно бьющие в оконное стекло.

Прошло три года с тех пор, как они виделись в последний раз – торопливые объятия под моросящим дождиком на почтовой станции в Валансьене. Какая тяжесть свалилась на его друга за это время, если он превратился в такую развалину? Ведь ему не больше тридцати пяти, скорее, даже меньше, а выглядит он на все пятьдесят. К тому же явно нездоров. Во рту почти нет зубов. Распухший, изрытый ямками нос покрыт сетью красных кровеносных сосудов. Он ужасно худ и взвинчен. Начав говорить, не может остановиться, и рассказ, поначалу звучавший довольно беззаботно, постепенно обрастает жалобами, горькими причитаниями, за которыми все время стоят шахты, этот левиафан, пожиратель человеческих жизней.

И вот так Лекёр проводит вечера? Наедине с бутылкой выкрикивая обвинения в пространство? На нем жилет из свалявшейся коричневой шерсти, связанный, наверное, несколькими незамужними родственницами, для которых молодой Лекёр, Лекёр с зубами, когда-то воплощал последнюю надежду семьи. Когда он наконец замолкает и вновь с любовным вздохом тянется к бутылке, Жан-Батист принимает решение забрать его, если получится, с собой в Париж. Здесь Лекёр и до следующей зимы не доживет. Неужели он и в самом деле утратил все свои прежние дарования? Свою замечательную способность к рассуждению, которая некогда была ему присуща? С министерскими деньгами и министерскими полномочиями Жан-Батисту, возможно, удастся его вызволить. Риск, конечно, есть. Насколько далеко все зашло? Но, говоря по чести, Лекёра нельзя оставлять в Валансьене.

Жан-Батист обдумывает, что ему предстоит, рисуя в воображении яркую картину первого дня работ на кладбище Невинных: он сам стоит на каком-то помосте или лесах, внизу ровные ряды рабочих с лопатами, но тут Лекёр неожиданно спрашивает:

– Ты женился?

– Нет, – отвечает Жан-Батист, и в голове его – непонятно почему! – мелькает тень Элоизы, шлюхи Элоизы.

– Я так и думал, – говорит Лекёр. – Женатый не наденет такой костюм.

– А ты? – спрашивает Жан-Батист. – У тебя есть… кто-нибудь на примете?

Улыбнувшись, Лекёр качает головой и смотрит в огонь.

– Я уже давно не общаюсь с женщинами.

В три тридцать утра звонит колокол. Первая смена, первый спуск – в четыре. В комнате наверху просыпается Жан-Батист. Смотрит в окно, но на улице ни проблеска света. Он спускает ноги с кровати. В комнате холодно. Даже смешно. Как хорошо он все это помнит!

В гостиной он находит Лекёра уже полностью одетого. На его лице застыла маска сосредоточенности: обеими руками он наполняет рюмку из теперь уже почти пустой бутылки. Потом ставит бутылку, тянется губами к краю рюмки и отпивает первый глоток, не поднимая рюмку со стола.