Эндрю Миллер - Чистота

– Вы когда-нибудь раньше жили с женщиной? – спрашивает она.

– Нет, – отвечает он. И потом, спохватившись: – Твой вопрос касается практической стороны дела? Ты боишься, что я не знаю, как вести себя с женщинами?

– Мы плохо знакомы друг с другом, – отвечает она.

– Но все же знакомы.

– Когда мы познакомимся ближе, возможно, вы сочтете, что у меня дурной характер. А я то же самое подумаю про вас.

– Ты не хочешь жить со мной?

– Я этого не сказала. Только мне кажется, вы не задумывались… обо всем, о чем надо было задуматься. Не задумывались как следует.

– Ты ошибаешься, – говорит он.

– Или вы ошибаетесь.

– Я не ошибаюсь.

– Ха! Не нравится, когда вам противоречат?

Она складывает губы трубочкой, как если бы на рынке торговалась с хитрым и упрямым продавцом. Потом опускает глаза и медленно скребет носком ботинка по булыжнику мостовой.

– Я вам нравлюсь, – говорит она.

– Да.

– Почему?

– Почему?

– Вы должны знать, – говорит она.

– Конечно, – отвечает он, хотя на самом деле ему никогда не приходило в голову, что для того, чтобы нравиться, должна быть причина. – Ты посмотрела на меня, – объясняет он.

– Я вас заметила?

– Да.

– Это правда, – говорит она. – Я действительно вас заметила.

– Ты покупала сыр, – напоминает он.

Она кивает.

– Вы казались каким-то потерянным.

– Ты тоже.

– Потерянной?

– Не на своем месте.

– Если бы я согласилась на ваше предложение, – говорит она после одной из пауз, во время которых она, похоже, осторожно взвешивает каждое его слово, – то мне бы хотелось быть свободной в своих поступках. Мне слишком много лет, чтобы подчиняться чьим-то приказам.

– Ты будешь свободна.

– Но если вы когда-нибудь меня ударите…

– Не ударю.

– Я слышала, одному человеку вы приставили нож к горлу. Тогда вечером на Сен-Дени.

– Это был не нож, а ключ.

– Ключ?

– Да.

– Потому что он меня оскорбил?

– Да.

– Он будет не последний.

– Значит, я буду с ними драться.

– Ключом?

– Ты могла бы переехать в ближайшее время, – говорит он. – У тебя много вещей?

– Одежда, – говорит она. – Книги.

– Книги?

– А вы думали, я не умею читать?

– Нет. Я так не думал.

– Мне бы хотелось иметь больше книг. Хороших изданий. А не этих по пятнадцать су, которые разваливаются в руках, стоит только раскрыть.

– Да, – соглашается он. – Не этих.

– И еще театр. Я так давно не была в театре.

– Театр, – говорит он. – Мне бы тоже хотелось пойти в театр.

Некоторое время они оба молчат, успокоенные. Даже на улице наступило временное затишье – кругом ни души. Весьма вероятно, думает Жан-Батист, из одного из этих окон за ними наблюдает сейчас какой-нибудь сосед, знающий, кто они такие. Но инженеру решительно все равно.

– Это вы? – спрашивает она, повернувшись и глядя наискосок через улицу на ставни галантерейщика, где черной краской выведены слова – очередная угроза господина Кайло сильным мира сего. На сей раз говорится о печальной участи, ждущей коменданта Бастилии. Надпись появилась неделю назад, и ее до сих пор не замазали.

– Ты знаешь мое имя, – говорит он.

– Я знаю оба, – говорит она и впервые открыто улыбается ему.

Она не дает ему окончательного ответа. Ей надо подумать. Это важное решение. Она подумает и пошлет ему весточку. И он, полагает она, тоже должен как следует разобраться в своих желаниях. На самом ли деле ему хочется того, что он ей предложил. Действительно ли хочется.

Почти неделю Жан-Батист пребывает в состоянии ужасной неопределенности. На пятый день – пятую ночь – он точно знает, что ничего не произойдет. Это природное чутье, внезапное озарение. Ничего не произойдет, не может произойти. Вероятно, с полдюжины мужчин каждую неделю предлагают ей жить с ними – это те мужчины, у которых к вожделению примешивается что-то более нежное, то, чему не место в той профессии, которую она избрала. Она же женщина бесчувственная и не может быть другой: этот вывод подсказывает разум. Бесчувственная и опустошенная. Или, наоборот, добрая, бесконечно добрая и не переедет к нему ради его же блага. Для такого, как он, образованного, имеющего профессию, кому пристало стремление преуспеть и возвыситься, – для такого человека связаться с женщиной подобного сорта означало бы обречь себя на публичное осмеяние и бесчестье. Аристократ вроде графа С. мог бы так поступить или же, напротив, человек незначительный, который уже добился всего, чего мог, и, утратив доброе имя, потеряет не так уж и много. Но для него – не знатного и не униженного – такой поступок невозможен. И она это понимает. А потому за счет собственного благополучия решает спасти его от его же глупости.

Ему хочется с кем-нибудь поговорить. Он никогда еще не казался себе таким чужаком, словно его жизнь превратилась в комнату, где все знакомые вещи заменены на подделки. Поговорить с Арманом? Но Арман слишком импульсивен, начнет слишком пылко выступать за или против, слишком явно над ним насмехаться. Гильотен? Гильотен его выслушает и, имея богатый жизненный опыт, посмотрит на это дело широко. Широко, но с медицинской точки зрения? Весьма вероятно. Возможно, это и будет правильный взгляд. Жан-Батист нездоров! Нездоров и не похож на самого себя, он не такой, каким должен быть.

Теплым утром он находит доктора в лаборатории – тот сидит на табурете, полируя череп кого-то из усопших сирот. При виде столь унылого предмета, поблескивающего в руке у доктора, сама мысль о задушевном разговоре разом улетучивается из головы инженера. Вместо этого они говорят о костях черепа – лобной, теменной и затылочной. О том, что у младенцев и детей различные черепные кости еще не соединены накрепко между собой, и насколько это важно при рождении, когда череп подвергается огромному давлению, проходя по родовым путям.

– Они идеальны, – говорит доктор, передавая череп Жан-Батисту. – Не раскалываются, как дыни. Не разбиваются, как стеклянные шары.

Он встает, чтобы осмотреть рану инженера, осторожно раздвигает отросшие волосы и объявляет, что доволен состоянием шрама.

– У вас до сих пор нет никаких осложнений, кроме головных болей? – спрашивает он.

– Я… – начинает Жан-Батист, но потом пожимает плечами, – такой, как вы видите. И я был бы рад, если бы мы наконец договорились об оплате. Ваша доброта требует вознаграждения. Я все никак не могу отблагодарить вас как подобает.

Доктор лишь отмахивается.

– Если, конечно, мой дорогой инженер, вы не передумали завещать мне вашу замечательную голову.

В сгустившихся сумерках Жан-Батист возвращается с кладбища, но вдруг, до этого скрытый тенью кладбищенской стены, вперед выступает мальчик и останавливается поперек дороги. Это немой, который помогал переносить сундук в ту ночь, когда инженер вселялся в дом Моннаров. Мальчик протягивает руку, и сначала Жан-Батисту кажется, что он что-то хочет, что он научился просить милостыню, но в руке мальчика что-то лежит, это сложенный квадратиком листок бумаги. Если выйти на середину улицы, будет достаточно света, чтобы прочитать записку. Она очень короткая: «Я приду, если вы не передумали».