Виктория Хислоп - Остров

– У тебя такой вид, словно ты уже выздоровела, – пошутила Фотини, ставя на стол свою сумку. – Ну же, рассказывай! Что случилось?

– Доктор Киритсис… – начала Мария.

– Как будто я сама бы не догадалась, – поддразнила ее Фотини. – Дальше!

– Не знаю, как и рассказать, правда. Он даже не сказал ничего.

– Но он что-то сделал? – подтолкнула ее Фотини, горя желанием узнать все подробности.

– Он держал меня за руки, вот и все, но это было не просто так… Я в этом уверена.

Конечно, такой жест может показаться ничего не значащим кому-то, кто оставался частью большого мира, но даже на Крите по-прежнему существовали определенные правила поведения для мужчин и женщин, если они не были женаты.

– Доктор Киритсис сказал, что меня скоро начнут лечить новым препаратом и однажды я смогу покинуть этот остров. Он сказал это так, словно ему это действительно небезразлично.

Да, все это могло показаться ненадежным свидетельством любви. Фотини не была знакома по-настоящему с доктором Киритсисом, так как же ей судить? Но она видела перед собой свою лучшую подругу, источавшую счастье. И это было реальностью.

– А что бы подумали люди здесь, на Спиналонге, узнай они, что между тобой и доктором что-то происходит?

Фотини была человеком практичным. Она знала, как любят сплетни жители небольших поселений, а Спиналонга в этом отношении ничуть не отличалась от Плаки, где связь между доктором и пациенткой родила бы сплетни в одну минуту.

– Незачем им знать. Конечно, кто-нибудь наверняка видел, как доктор приходит в мой дом по утрам в среду, но никто ничего мне не сказал. По крайней мере, в лицо.

Мария была права. Кое-кто, особо язвительный на язык, пытался распустить сплетню, но Марию слишком любили на острове, и злобный говорок лишь добавил непопулярности тем, кто себе его позволил. Но люди могли подумать, что Марию лечат более тщательно, чем других, или, например, без очереди делают инъекции, или дают возможность подработать, пусть и за гроши, – и это действительно могло возбудить зависть. А такое может дурно отразиться на Киритсисе, и Мария была полна решимости сделать все, чтобы оградить его.

Люди вроде Катерины Пападимитриу, любившие вмешиваться в чужие дела, видели, как Киритсис не раз и не два заходил в дом Марии. Жена старосты изо всех сил старалась выяснить у девушки, почему к ней заходит Киритсис, но Мария намеренно не шла на сближение. Она ведь имела право на личную жизнь.

Другим источником беспокойства была Кристина Крусталакис, неофициальный деревенский глашатай, чьи попытки так или иначе опорочить Марию не прерывались в последний год. Крусталакис каждый вечер появлялась в кофейне и, были у нее к тому основания или нет, бросала направо и налево намеки на то, что Марии Петракис не следует доверять.

– Да она же путается с тем специалистом, вы его знаете, – сообщала она театральным шепотом. – Попомните мои слова: ее вылечат и она сбежит с острова раньше всех нас!

Кристина Крусталакис изо всех сил старалась возбуждать вокруг гнев и недовольство, это придавало ей сил. Она уже пыталась – правда, неудачно – проделать то же самое с матерью Марии, теперь Крусталакис из кожи вон лезла, чтобы лишить Марию присутствия духа. Но девушка была достаточно сильна и могла противостоять подобным попыткам, кроме того, она слишком любила доктора. Так что ее счастью трудно было помешать.

Мария начала принимать новый препарат уже в этом месяце. С тех пор как она приехала на остров, симптомы ее болезни развивались очень медленно, и благодаря анестетикам пятна на ее коже за прошедшие восемнадцать месяцев распространились не сильно. В отличие от многих обитателей Спиналонги Мария не ощущала онемения в подошвах и ладонях, а это значило, что ей вряд ли грозили гнойники и язвы, из-за которых многие прокаженные теряли способность ходить и ухаживать за собой. Если под ногу Марии попадался острый камень, она сразу это чувствовала, а ее гибкие пальцы с прежней легкостью охватывали ручки больших кастрюль, которыми пользовались в «блоке». Конечно, это превращало Марию в одну из редких счастливиц, но теперь она все равно испытывала чувство облегчения при мысли о том, что наконец-то ее болезнь будет побеждена. Хотя проказа еще не искалечила тело Марии, она уже нанесла огромный урон ее жизни.

С юга дул весенний ветер сокорос. Он проникал между гор и обрушивался на залив Мирабелло, взбивая на море белую пену. А на большой земле тем временем уже распускались почки, деревья начали перешептываться. Насколько приятнее был этот шепот, чем стук сухих голых ветвей. Уже приближался май, солнце становилось с каждым днем сильнее и надежнее, оно раскрашивало пейзаж яркими красками. Однотонное серое небо и скалы исчезли, мир теперь купался в голубом, золотом, зеленом, желтом и пурпурном. В начале лета непрерывно пели птицы, а потом пришли и те два месяца, когда природа замирала в неподвижном воздухе, а вокруг висел густой аромат роз и гибискусов. Листья и цветы отдыхали после тех усилий, с которыми они рождались на деревьях после долгого зимнего сна, и оставались безупречными в течение июня и июля, прежде чем начинали съеживаться, обожженные солнцем, и сохнуть от жары.

Доктор Киритсис продолжал навещать Марию дома раз в неделю. Они по-прежнему ни слова не говорили о своих чувствах друг к другу, и в этом молчании таилась своеобразная магия. Она обладала совершенной хрупкостью мыльного пузыря, взлетающего к небу, – такого видимого, такого многоцветного, но неприкосновенного. Однажды Мария вдруг поймала себя на том, что пыталась вспомнить: а ее отец и мать когда-нибудь говорили о любви? Нет, такого почти не случалось. Их брак был настолько счастливым, что незачем было упоминать нечто столь определенное и столь невыразимое.

В течение этого лета Мария, а заодно и половина населения Спиналонги продолжали лечиться дапсоном. Все прекрасно понимали: лекарство не подействует моментально или, как говорили наиболее язвительные, «не избавит их от виселицы», но оно хотя бы давало надежду, и даже те, кто только еще ждал своей очереди на лечение, купались во всеобщем оптимизме. Но не все чувствовали себя хорошо. В июле у Элпиды Контомарис, которая получала дапсон всего две недели, началась острая реакция. Было ли это следствием действия препарата или нет, врачи не знали наверняка, но тут же отменили ей уколы и сделали все, что могли, чтобы облегчить ее страдания. У Элпиды сильно поднялась температура и десять дней подряд не падала ниже 40,5 градуса. Все ее тело покрылось гнойными язвами и отчаянно болело – казалось, для нее просто не существовало удобной позы. Мария настояла на том, чтобы навещать Элпиду, и, вопреки всем правилам госпиталя, доктор Лапакис позволил ей бывать в той маленькой палате, где лежала пожилая леди, рыдавшая и обливавшаяся потом от боли.