Джозеф Кутзее - Детство Иисуса

– Четыре человека в той старой крысоловке? А если она сломается? И где вы будете ночевать?

– Не важно. Будем работать, где подвернется. Фрукты будем собирать. Сеньор Дага одолжил нам денег.

– Дага! Так это он все придумал!

– Ну, в ту ужасную школу Давид не вернется.

– Где их заставляют носить сандалии и есть рыбу. По мне, это не ужасно.

– Там мальчики курят, пьют и носят при себе ножи. Это школа для преступников. Если Давид туда вернется, его искалечит на всю жизнь.

Мальчик заговаривает.

– Что это значит – «искалечит на всю жизнь»?

– Это просто так говорится, – объясняет Инес. – Это значит, что школа на тебя плохо подействует.

– Как рана?

– Да, как рана.

– У меня уже много ран. Это от колючей проволоки. Хочешь посмотреть на мои раны, Симон?

– Твоя мама имела в виду нечто другое. Она про твою душу. Эти раны не затягиваются. Это правда, что мальчики в школе ходят с ножами? Ты уверен, что это не всего один мальчик?

– Там много мальчиков. И там есть мама-утка и утята, и один мальчик наступил на утенка, и внутренности у него вылезли из попы, а я хотел обратно их засунуть, но учитель мне не дал, он сказал, пусть утенок умрет, а я сказал, что хочу в него подышать, но мне тоже не дали. И нам велели ухаживать за садом. Каждый вечер после учебы нас заставляли копать. Ненавижу копать.

– Копать – это полезно. Если никто не захочет копать, у нас не будет ни урожаев, ни еды. Когда копаешь, делаешься сильным. От этого мышцы растут.

– Можно проращивать семена в промокашке. Нам учитель показал. Копать не нужно.

– Одно-два семечка можно. А если нужен настоящий урожай, если нужно вырастить столько пшеницы, чтобы хватило на хлеб всем людям, тогда семя должно попасть в землю.

– Ненавижу хлеб. Хлеб – это скучно. Мне нравится мороженое.

– Я знаю, что ты любишь мороженое. Но на одном мороженом не проживешь, а на хлебе – да.

– Можно прожить на мороженом. Сеньор Дага на нем живет.

– Сеньор Дага делает вид, что живет на мороженом. А когда один, я уверен, он ест хлеб, как все остальные. И вообще не надо брать пример с сеньора Даги.

– Сеньор Дага дарит мне подарки. Вы с Инес никогда не дарите мне подарков.

– Это неправда, мой мальчик, неправда и к тому же неблагодарность. Инес любит тебя и заботится о тебе, я тоже. А сеньор Дага в глубине души вообще тебя не любит.

– Он меня любит! Он хочет, чтобы я с ним жил! Он говорил Инес, а Инес говорила мне.

– Я уверен, она никогда на это не пойдет. Ты должен жить со своей матерью. Мы за это и боремся все время. Сеньор Дага, может, и кажется тебе чарующим и восхитительным, но станешь постарше и поймешь, что чарующие восхитительные люди не всегда хороши.

– Что такое «чарующий»?

– Чарующий – это кто носит серьги и имеет при себе нож.

– Сеньор Дага влюблен в Инес. Он будет делать ей детей в животе.

– Давид! – взрывается Инес.

– Это правда! Инес сказала, чтоб я тебе не говорил, потому что ты заревнуешь. Это правда, Симон? Заревнуешь?

– Нет, конечно, не заревную. Меня это все совсем не касается. Я тебе пытаюсь втолковать, что сеньор Дага – нехороший человек. Он может звать тебя в гости и давать тебе мороженое, но в глубине души он не действует тебе во благо.

– Что такое «действовать во благо»?

– Главное благо, к которому тебе стоит стремиться, – вырасти хорошим человеком. Как хорошее семя, семя, которое зарывается глубоко в землю, пускает сильные корни, а потом, когда приходит время, вырывается к свету и родит сторицей. Вот каким тебе надо быть. Как Дон Кихот. Дон Кихот спасал девиц. Он защищал бедных от богатых и сильных мира сего. Вот с кого надо брать пример, а не с сеньора Даги. Защищай бедных. Спасай униженных. И уважай мать.

– Нет! Это моя мать должна меня уважать! И вообще – сеньор Дага говорит, что Дон Кихот устарел. Он говорит, что на лошадях уже больше никто не ездит.

– Ну, если б захотел, ты бы легко доказал ему, что он ошибается. Садись на коня и высоко поднимай меч. Тут-то сеньор Дага и замолчит. Садись на Эль Рея.

– Эль Рей умер.

– Нет, не умер. Эль Рей жив. И ты это знаешь.

– Где? – шепчет мальчик. Глаза у него внезапно наполняются слезами, губы дрожат, ему этого слова и не вымолвить.

– Я не знаю, но где-то Эль Рей тебя ждет. Если поищешь – наверняка найдешь.

Сегодня его выписывают из больницы. Он прощается с медсестрами. Кларе говорит:

– Я не забуду вашу заботу. Хочется верить, что за нею – не одна лишь благая воля.

Клара не отвечает, но из ее прямого взгляда он понимает, что прав.

Больница выделила машину и шофера довезти в его новый дом в Западных кварталах. Эухенио вызвался проводить его и посмотреть, как он устроился. Они выезжают на дорогу, и тут он просит шофера сделать крюк через Восточные кварталы.

– Я не могу, – отвечает шофер. – Не положено.

– Пожалуйста, – просит он. – Мне нужно забрать кое-какую одежду. Всего пять минут.

Шофер неохотно соглашается.

– Ты говорил, что у твоего мальца трудности с учебой, – говорит Эухенио, пока они сворачивают к востоку. – Что за трудности?

– Школьное руководство хочет его у нас забрать. Силой, если потребуется. Они хотят вернуть его в Пунто-Аренас.

– В Пунто-Аренас! Почему?

– Потому что они построили в Пунто-Аренас школу специально для детей, которым скучно слушать про Хуана и Марию и чем они там были заняты у моря. Кому скучно, и кто свою скуку показывает. Для детей, которые не подчиняются правилам сложения и умножения, преподанным учителем. Рукотворным правилам. Два и два не всегда равно четырем и так далее.

– Плохо дело. Но почему твой мальчик не хочет складывать, как ему учитель говорит?

– С чего бы? Внутренний голос мальчика подсказывает ему, что взгляд учителя неверен.

– Не понимаю. Если правила верны для тебя, для меня и для всех остальных, как они могут быть неверны для него? И почему ты зовешь их рукотворными правилами?

– Потому что два и два может быть запросто равно трем или пяти, или девяносто девяти, если мы так решили.

– Но два и два равно четырем. Если только ты не подразумеваешь что-то странное, особенное под словом «равно». Сам посчитай: один, два, три, четыре . Если два и два действительно равнялось бы трем, все бы рухнуло в хаос. Мы бы жили в другой вселенной, с другими физическими законами. В существующей вселенной два и два равно четырем. Это всемирное правило, от нас оно не зависит и совсем не рукотворное. Даже если б нас с тобой не было, два и два все равно равнялось бы четырем.

– Да, но какие два и какие два равны четырем? Обыкновенно, Эухенио, я думаю, что ребенок попросту не понимает числа, – как не понимает кошка или собака. Но временами я себя спрашиваю: есть ли кто-то на земле, для кого числа действительнее?.. Пока я лежал в больнице, делать мне было нечего, и я пытался, в порядке умственного упражнения, посмотреть на мир глазами Давида. Положи перед ним яблоко – что он видит? Какое-то яблоко – не одно яблоко, а просто яблоко. Положи два яблока. Что он видит? Просто яблоко и просто яблоко: не два яблока, не одно яблоко дважды, а просто яблоко и яблоко. И тут появляется сеньор Леон (сеньор Леон – его классный руководитель) и спрашивает: «Сколько тут яблок, дитя?» Какой ответ? Что такое «яблоки»? Каково единственное число того, для чего «яблоки» – множественное? Трое людей в автомобиле едут в Восточные кварталы: каково единственное число тому, для чего «люди» – множественное? Эухенио, или Симон, или наш друг-шофер, имени которого я не знаю? Нас трое или же мы – один, один и один?.. Ты всплескиваешь руками от раздражения, и я понимаю, почему. Один, один и один – это три, скажешь ты, и я готов согласиться. Трое людей в машине – все просто. Но Давид нас не понимает. Он не делает те же шаги, что мы все, когда считаем: один шаг два шаг три . Для него числа – словно острова, плавающие в громадном черном море пустоты, и его каждый раз просят закрыть глаза и нырнуть в пустоту. А если я упаду? – вот что он себя спрашивает. – Что, если я упаду и буду падать вечно? Лежа по ночам в постели, я, клянусь, тоже будто падал – подпадал под те же чары, что действуют на мальчика. «Если это так трудно – добраться от одного до двух, – спрашивал я себе, – как же вообще дотянуться от нуля к единице?» Из ниоткуда куда-то – тут же, кажется, нужно настоящее чудо.