Джозеф Кутзее - Детство Иисуса

– У мальчика и впрямь живое воображение, – задумчиво произносит Эухенио. – Плавучие острова. Но он из этого вырастет. Это все наверняка от застарелой неуверенности. Нельзя не заметить, как легко он взвинчивается, какой возбужденный делается без всякого повода. Может, за этим кроется какая-то история, ты не знаешь? У него родители много ругались?

– Родители?

– Его настоящие родители. Может, у него какая-нибудь травма прошлого, шрам? Нет? Ну, не важно. Как почувствует себя уверенно в своем окружении, как до него начнет доходить, что вселенная – не только пространство чисел, но и все остальное, – управляется законами, что все происходит неслучайно, он образумится и успокоится.

– То же нам сказал и школьный психолог. Сеньора Очоа. Когда прочувствует себя в мире, когда примет себя, исчезнут его трудности с обучением.

– Уверен, она права. Просто нужно время.

– Возможно. Возможно. Однако вдруг не мы правы, а он? Что, если между двумя и тремя нет моста, а одно лишь пустое пространство? И что, если мы, так уверенно делающие этот шаг, на самом деле валимся в пустоту, просто не знаем об этом, потому что не снимаем с глаз повязки? А ну как только у этого мальчика – единственного из всех нас – глаза зрячи?

– Это все равно что сказать: «А ну как безумцы на самом деле здравы, а здравые – на самом деле безумцы?» Это, уж прости меня, Симон, мудрствования школьника. Кое-что – попросту истина. Яблоко есть яблоко есть яблоко. Яблоко и еще одно яблоко – будет два яблока. Один Симон и один Эухенио – два пассажира автомобиля. Ребенок, которому это принять легко, – обычный ребенок. Ему легко, потому что это истина, потому что мы с рождения, так сказать, с ней сонастроены. А что до страха упасть в пустоту между числами – ты когда-нибудь говорил Давиду, что число чисел бесконечно?

– И не раз. Я говорил ему, что последнего числа не существует. Что числа уходят в бесконечность. Но при чем здесь это?

– Бесконечности бывают благие и порочные, Симон. Мы с тобой как-то говорили о порочных бесконечностях – помнишь? Порочная бесконечность – это оказаться во сне, который сам – сон внутри третьего сна, и так далее нескончаемо. Или оказаться в жизни, которая лишь прелюдия к другой жизни, которая тоже лишь прелюдия, и так далее. Числа – они не такие. Числа составляют благую бесконечность. Почему? Потому что числа им нет, и они заполняют собой вселенную, прилегая друг к другу плотно, как кирпичи. Так что мы спасены. Падать некуда. Скажи об этом мальчику. Это придаст ему уверенности.

– Так и сделаю. Но почему-то я думаю, что это его не утешит.

– Пойми меня правильно, друг мой. Я не защищаю школьную систему. Согласен, она очень жесткая, очень старомодная. С моей точки зрения, много чего можно было бы сделать для более практичного, более профессионально-ориентированного образования. Давид мог бы выучиться на слесаря или плотника, к примеру. Для этого высшей математики не требуется.

– Или на грузчика.

– Или на грузчика. Грузчик – вполне почетное занятие, как мы оба знаем. Нет, я с тобой согласен: твой малец хлебает лиха. И все же учителя по-своему правы, верно? И дело не только в следовании правилам арифметики, но и правилам вообще. Сеньора Инес – очень милая дама, но она чрезмерно балует ребенка, это все видят. Если ребенку постоянно потакать и говорить, что он особенный, если разрешить ему выдумывать правила по ходу дела, что за человек из него вырастет? Может, некоторая дисциплина на этом этапе жизни юному Давиду и не повредила бы.

Хоть он и чувствует к Эухенио величайшую благую волю, хоть его и трогает готовность Эухенио дружить со старшим товарищем, а также многая доброта молодого человека, хоть и не винит он его в том, что произошло в порту – сядь он за рукоятки подъемного крана, справился бы не лучше, – в глубине души он так к Эухенио и не проникся. Он считает его чопорным, зашоренным и напыщенным. Он ощетинивается от его критики Инес. И все же сдерживается.

– В воспитании детей есть две школы мысли, Эухенио. Одна предлагает лепить их, как глину, делать из них добродетельных граждан. Другая говорит, что мы все когда-то были детьми, а счастливое детство – фундамент счастливой дальнейшей жизни. Инес придерживается второй школы, а поскольку она его мать, поскольку связь между ребенком и его матерью священна, я ее поддерживаю. И поэтому нет, я не верю, что усиление школьной дисциплины принесет Давиду пользу.

Они едут молча.

В Восточных кварталах он просит шофера подождать, и Эухенио помогает ему выбраться из машины. Они вместе медленно восходят по лестнице. Добираются до второго этажа, и там их встречает жуткое зрелище. У квартиры Инес стоят двое – мужчина и женщина – в одинаковой синей форме. Дверь распахнута, изнутри слышен голос Инес – высокий, сердитый.

– Нет! – говорит она. – Нет-нет-нет! Вы не имеете права!

Незнакомцам что-то мешает войти – и он видит, что именно, когда они подбираются ближе: на пороге сидит пес Боливар, уши прижаты, зубы обнажены, овчарка тихо рычит и следит за каждым движением людей, готова к прыжку.

– Симон! – кричит Инес. – Скажите этим людям, чтоб убирались! Они хотят забрать Давида в тот кошмарный исправдом. Скажите им, что они не имеют права!

Он глубоко вдыхает.

– Вы не имеете прав на мальчика, – говорит он, обращаясь к женщине в форме, маленькой и опрятной, как птичка, совсем не похожей на своего грузного напарника. – Я привез его в Новиллу. Я его хранитель. Я во всех смыслах, относящихся к делу, – его отец. Сеньора Инес, – он машет на Инес, – во всех отношениях его мать. Вы не знаете нашего сына так, как знаем его мы. Нет в нем ничего такого, что нуждается в исправлении. Он разумный мальчик, у которого есть некоторые трудности со школьной программой, не более того. Он видит провалы, философские провалы, там, где у обычного ребенка их нет. Его нельзя забирать из дома и из семьи. Мы этого не допустим.

За его речью следует долгое молчание. Из-за спины сторожевого пса Инес яростно буравит женщину взглядом.

– Мы этого не допустим, – повторяет она.

– А вы, сеньор? – спрашивает женщина, обращаясь к Эухенио.

– Сеньор Эухенио – друг, – вмешивается он, Симон. – Он любезно сопровождает меня из больницы. Он в этом недоразумении не участвует.

– Давид – исключительный ребенок, – говорит Эухенио. – Его отец предан ему. Я видел это собственными глазами.

– Колючая проволока! – говорит Инес. – Какие-такие преступники у вас там в этой школе, что их нужно держать за колючей проволокой?

– Колючая проволока – байки, – говорит женщина. – Совершенный вымысел. Я понятия не имею, откуда он берется. Нет в Пунто-Аренас никакой колючей проволоки. Напротив, у нас…