Бернхард Шлинк - Женщина на лестнице

Пока мы поднимались в гору, сначала по тропинке, затем по деревянной лестнице, какие бывают на спусках от дюн к берегу, Ирена, тяжело дыша, опиралась на мою руку; несколько раз ей пришлось останавливаться.

– Пожалуй, я перееду вниз, – сказала она, когда мы вошли в верхний дом, – зимой там холодно, зато летом держится приятная прохлада.

– Там есть печка.

Она посмотрела на меня, я не понял, каким был ее взгляд – то ли вопросительным, то ли разочарованным, но понял, чтó она при этом подумала. Адвокат, решила она, не может дослушать до конца, он непременно должен напомнить, что у нее есть печка, будто она сама этого не знает.

– Извини, глупое получилось замечание.

Она усмехнулась:

– Здесь, наверху, печка обычно зимой не нужна, Но внизу каменные стены накапливают холод. Раньше там была почта, построенная лет сто назад для окрестных фермеров. Однако фермеров давно нет; почва здесь скудная, фермеры один за другим сдались, опустили руки. Теперь окрестности объявлены природным заповедником. Кажется, последний почтовый катер причаливал тут на Рождество пятьдесят первого года. – Она обвела рукой помещение, указывая на покосившиеся окна, осевшие опоры верхнего этажа, кривую лестницу. – Можешь не говорить мне, что скоро здесь все рухнет. Сама знаю. Но пока этого еще не произошло.

Помещение, служившее одновременно кухней, столовой и гостиной, занимало весь нижний этаж. С плитой на шесть конфорок, обеденным столом на двенадцать человек и тремя диванами оно было явно слишком велико для одной Ирены. Оставив вопрос на сей счет при себе, я предпочел выслушать объяснения, как чистить рыбу, затем почистил картошку, помыл салат и приготовил заправку. Вообще-то, я не умею готовить, но соусы у меня получаются хорошо. Ирена поинтересовалась, что я делал в Сиднее и чем занимаюсь во Франкфурте, спросила о жене и детях, о том, доволен ли я собственной жизнью. Я намеревался рассказать ей не больше, чем она сообщит о себе, но мои немногочисленные вопросы, которые мне удавалось вставить в разговор, она всякий раз возвращала мне, ничего не рассказывая о себе. И все же, когда мы наконец сели на балконе и принялись за еду, между нами возникла некоторая близость – нас сблизили совместное приготовление еды, разговоры, прикосновения, когда я помогал ей подняться на приставную лесенку, чтобы достать с верхней полки высокого шкафа бутылочку оливкового масла, когда мы вместе прочищали засорившийся водосток или задвигали заклинивший ящик шкафа.

Я увидел моторку раньше, чем услышал ее. За все это время я ни разу не взглянул на часы. Когда послышался стук мотора, Ирена сказала:

– Ты же приехал не просто так. Когда ты хочешь поговорить?

– Я вернусь завтра.

– Ты можешь остаться. Наверху пустует шесть комнат. Я найду тебе пижаму, постельное белье, а еще комбинезон, чтобы ты не запачкался, когда утром будешь мне помогать.

Выйдя на мол, я переговорил с Марком. Он спросил, не дам ли я ему ключи от машины. Тогда завтра он смог бы привезти мне вещи, если я захочу здесь остаться подольше.

Когда я вернулся на балкон, со стола уже было убрано, и Ирена открыла бутылку красного вина.

– Швинд хотел вернуть себе все свои картины или только твой портрет?

– Ему хотелось вернуть себе картины, которые имели программное значение для его творчества. Он писал не просто картины, ту или эту. Он давал ответы на актуальные вопросы, которые вставали перед живописью, – о возможностях предметного или абстрактного искусства, о связи живописи с фотографией, о взаимоотношениях красоты и правды.

– А твой портрет…

– Он был призван опровергнуть Марселя Дюшана. Знаешь его «Обнаженную, спускающуюся по лестнице»? Кубистическое разложение динамики спуска по ступеням, круговорот ног, ягодиц, рук и голов? Картина Дюшана положила конец фигуративной живописи, а Швинд хотел доказать, что по-прежнему возможно написать просто обнаженную женщину, которая спускается по лестнице.

Я не понял.

– Почему картина Дюшана означала конец живописи?

Она рассмеялась:

– Ты приехал, чтобы наконец-то разобраться в современной живописи?

Она дружелюбно улыбалась, но за этой улыбкой скрывалось нечто, чего я не мог истолковать. Презрение, неприязнь, усталость? Мне пришло на ум, что порой о смертельной усталости говорит человек, который на самом деле полон жизни, а вот когда говорят об усталости от жизни, тут уже недалеко до смерти.

– Я хочу понять, что тогда произошло. Я был для тебя легкой добычей. Ты меня использовала, да еще дала понять, что сделала это преднамеренно. Ведь ты могла позвонить, отправить письмо или открытку. Раз уж ты решила использовать и вышвырнуть меня, то почему бы…

– …не придать этому видимость приличия? – В ее голосе послышалось явное презрение. – Для Гундлаха я была молодой, красивой блондинкой – его трофеем, решающую роль играла моя внешность. Для Швинда я служила источником вдохновения, для чего моей внешности тоже оказалось вполне достаточно. Потом явился ты. Третья дурацкая женская роль: после самочки и музы – принцесса, которую от грозящей опасности спасает принц. – Она покачала головой. – Нет, мне тогда было не до соблюдения декора.

– Но ведь я не навязывал тебе никакой роли. Когда я признался тебе в любви, ты могла бы вежливо отказать мне и уйти своей дорогой.

– Вежливо отказать?

– Пусть невежливо. Но ты не должна была меня использовать.

Она устало кивнула:

– Роли предписывают человеку определенное поведение, лишают его индивидуальности, позволяют использовать его. Принц, спаситель принцессы, – ты использовал меня точно так же, как Гундлах и Швинд.

Доля женщин, которые работают в нашей юридической фирме, превосходит среднестатистические показатели. Этажом выше находится налоговая консультация, этажом ниже – аудиторское бюро, вместе с которыми мы содержим частный детский сад. Я поддержал карьеру своей жены и оплатил дочери учебу сначала на факультете искусствознания, а затем еще и на юридическом. Феминистки не вправе читать мне нотации.

– Хочешь убедить меня, будто у тебя был выбор только между трофеем, музой и принцессой. Только между тем, чего от тебя хотели Гундлах, Швинд и я? У тебя были деньги, профессия, был шанс реализовать себя так, как тебе угодно. Не перекладывай ответственность…

– Ответственность? Ты не хочешь понять, тебе надо найти виноватого. – Она недоверчиво смотрела на меня. – Это для тебя главное? То, что ты можешь меня обвинить? Что тебе не в чем упрекнуть самого себя? Не может же быть итогом твоей жизни лишь собственная невиновность. Ведь ты работал, любил, женился, завел детей…

Я не мог взять в толк, о чем идет речь.