Бернхард Шлинк - Женщина на лестнице

Ирена не ответила. Она с сомнением поглядела на Гундлаха, будто не зная, как отнестись к его откровениям, к нему самому или к себе. Потом, улыбнувшись, она пожала плечами:

– Собираешься заявить на меня в полицию?

– Чем ты занималась в те годы? Ты ведь знала, где и как мы живем, куда ездим… Эта информация весьма пригодилась бы твоим друзьям.

– Мы? – Ирена насмешливо взглянула на Гундлаха.

– Я знаю тебя. Твое упрямство, твое сопротивление, твое бунтарство. Ты хотела поквитаться не только со мной и с ним… – он кивнул на Швинда, – и с ним… – он кивнул на меня, – ты хотела свести счеты со всеми. Насколько далеко ты зашла? Собиралась однажды позвонить в дверь, будто пришла помириться? Чтобы на самом деле застрелить сначала Ханнеса, потом меня? – Гундлах завелся. – Ханнес хорошо относился к тебе, он был моим камердинером, но симпатизировал тебе больше, чем мне. Он бы, конечно, впустил тебя, поэтому ты бы запросто… или сначала меня, а потом его. – Гундлах смотрел на Ирену так, будто от нее до сих пор исходила угроза.

– Ты всерьез считаешь, что я собиралась застрелить тебя?

– Не ты, так твои друзья, с твоей помощью. Думаешь, я ничего не помню? А я помню все, помню, как ты ненавидела нашу жизнь, как мечтала посвятить себя великому делу. Участвовать в самых жгучих событиях современности – помнишь? А когда я спросил тебя, что бы ты стала делать под этим девизом при Гитлере или при Сталине, ты упрямо отмолчалась. Затем ты решила посвятить себя художнику и, наконец, революции. Убить брошенного мужа – не такая уж большая жертва ради революции!

– Никто не собирался тебя убивать. Не настолько тебя считали важным. Ты…

Гундлах вскочил. Опершись руками на стол и нагнувшись к Ирене, он заорал:

– А если бы твои друзья сочли меня достаточно важным? Что тогда? Ты была бы заодно с ними? Стала бы стрелять?

У меня замедленная реакция, Швинд тоже не шевельнулся. В дело вмешался Кари. Неизвестно, где он находился, но, услышав крик и почувствовав, что Ирене грозит опасность, он бесшумно возник за спиной Гундлаха, схватил его за плечи и силой усадил на стул. Гундлах побелел, задрожал, ему не хватало воздуха – не знаю, как выглядит сердечный приступ, но представляю его себе именно так.

Ирена встала, подошла к Гундлаху, взяла его руку, нащупала пульс и покачала головой: ничего страшного. Она обняла его.

Все молчали. Швинд, наморщив лоб, смотрел, как Ирена обнимает Гундлаха. Море шуршало, птица снова и снова выпевала свои четыре ноты.

– Я не причинила бы тебе вреда. При всем безумии тогдашней жизни, при всем моем безумии… – Ирена покачала головой. – Я будто вырвалась из клетки, освободилась от всего, что стесняло, удерживало меня. Жизнь словно наркотик. А потом началась ломка, с бессонницей, учащенным сердцебиением, обильным потом. Затем прошло и это, осталась только зияющая пустота; все отстранилось, краски поблекли, звуки заглохли, я не чувствовала собственных ощущений. Только злость. Я не знала, что во мне может быть столько злости, что я могу бить кулаками по столу, по стене, а потом разрыдаться, разрыдаться от злости…

Она отпустила Гундлаха, взявшего себя в руки, посмотрела на нас, переводя взгляд с одного на другого, и заметила наше смятение из-за ее неожиданного признания. Сев, она рассмеялась:

– В ГДР все цвета оказались блеклыми, не такими, как на Западе. Стены домов серые, как пески Бранденбурга, старые каменные стены, которые никогда не чистили, обшарпанные зеленые вагоны Имперских железных дорог, выцветшие красные флаги и транспаранты. Но жизнь там стала для меня спасением. После безумных лет я оказалась словно в санатории, где многого нет, зато есть покой. Нет ярких, режущих глаз красок, нет громкой, будоражащей музыки, нет назойливой, соблазнительной рекламы с ее эротикой и призывами следовать за модой. В санатории ничего не меняется, во всяком случае по существу; изо дня в день повторяется одно и то же.

Гундлах отмахнулся:

– Ты же не станешь уверять, будто…

– Я вас не собираюсь ни в чем убеждать. Мелочная опека, бюрократизм и волокита, вечный дефицит – сама все знаю. Но мне это не мешало. Я чувствовала себя так, словно… попала к амишам [2]. Правда, от амишей можно сбежать, а там это было невозможно, но в остальном такая же строгость и скудость; да и убегать мне не хотелось. Остановившееся время, покой, отсутствие сенсаций – все это действовало на меня благотворно. Праздник по поводу законченного строительства дачи, на которую с такими уловками и трудами добывался материал, а строить ее помогали друзья и родственники; поездка всем трудовым коллективом в Берлинскую оперу; отпуск с палаткой и байдаркой в Шпреевальде; чтение классиков, которых купить было легко, и книг, которые достать было трудно, – мне вполне хватало этого.

Швинд саркастически рассмеялся:

– Мещанская идиллия в духе бидермейера.

– Возможно… – Ирена тоже рассмеялась. – Пожалуй, неплохое сравнение. В бидермейеровскую эпоху тоже отсутствовали политические свободы.

– Зато была отличная мебель, путешествия во Францию, а те, у кого хватало денег, могли отправиться и в Америку.

– Роскошная мебель мне не нужна. В путешествиях я тоже не нуждаюсь… – Она вновь засмеялась, – если только меня не заставят обстоятельства. Я любила тамошние ландшафты, веселые пейзажи берегов Заале и Унструта, меланхолию Бранденбурга и Померании, даже изуродованный котлованами край, где добывался бурый уголь. Мне нравился теплый летний дождик в Биттерфельде, хотя к нему примешивались дымные выбросы химкомбинатов. И весенние ливни, которые прочищают разбитые дороги, вымывая грязь из пробоин и трещин. Мне нравились тамошние трамваи, пусть изношенные, но это были просто трамваи, а не передвижная реклама кока-колы и стройных ножек.

– Тамошняя неприглядность не лучше нацистской помпезности! – возмутился Гундлах. – Ведь существуют политические факты…

– Я жила там с одним художником. В повседневной жизни всюду есть не только счастье или несчастье, справедливость или несправедливость, в ней есть еще и красота. Уродство тоже, но меня радовала именно красота, которая была там и которой уже больше не будет.

– Почему же ты там не осталась?

– Сам знаешь. С тысяча девятьсот девяностого года «там» перестало существовать. Теперь существует только «здесь» и фотография женщины с крашеными волосами, в темных очках.

– Почему тебя не арестовали?

– Как других? Сразу после падения Стены я уехала. Забрала у матери свои старые вещи и старый паспорт, полученный еще в восьмидесятом году; он был действителен до девяностого года – как раз хватило, чтобы добраться сюда. Меня никогда не разыскивали под настоящей фамилией; на разыскном плакате с фотографией значится моя фальшивая фамилия, под которой я жила в ГДР. – Она встала. – Мне надо прилечь, извините. Давайте встретимся в пять вечера на аперитив, а потом поужинаем вместе. Пусть еду привезут вертолетом, как вчера предлагалось. Ты мне поможешь подняться по лестнице?