Питер Акройд - Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера

Царь внимательно выслушал все, что рассказал ему рыцарь. Он понял его наставления и советы и с радостью в душе вернулся в пиршественный зал, а конскую уздечку отнесли в башню. Сам же конь куда-то исчез. Не знаю, как и куда. Не могу больше ничего об этом сказать. Я знаю лишь, что Чингисхан всю ночь напролет пировал со своей знатью, пока не наступил рассвет следующего дня.

На пирующих уже начал сходить сон – эта добрая нянька пищеварения и аппетита. Сын Ночи Гипнос напомнил им, что после тяжких трудов и после обильных возлияний положено отдохнуть. Он поцеловал каждого из них, сам зевнул и всем велел улечься спать. Кровь в их жилах сделалась густой и тяжелой. «Берегите свою кровь, – сказал он, – она ведь – друг природы». Теперь и они все принялись зевать, поблагодарили его за совет и отправились на покой. Ничего лучшего нельзя было придумать.

Я не стану описывать их сновидения. Они ведь много выпили, а пьяным всегда снится бессмыслица. Они проспали до девяти часов утра – все, кроме Канаки. Она поступила благоразумно, как все женщины, и удалилась в опочивальню рано, впрочем, не забыв поблагодарить и благословить отца. Ей не хотелось выглядеть наутро больной и бледной – она желала сохранить свежесть и бодрость. Она успела выспаться, а пробудилась рано. Открыв глаза, сразу же вспомнила о кольце и о волшебном зеркале и так разволновалась, что у нее двадцать раз переменился цвет лица. Ей даже во сне привиделось это зеркало – так поразило оно ее воображение. И вот, еще до наступления рассвета, Канака позвала свою гувернантку и объявила ей, что желает поскорее одеться. Старая карга, мнившая себя если не умнее, то уж никак не глупее своей госпожи, поспешно отвечала:

«Да куда же вы пойдете, моя госпожа, когда все остальные еще спят?»

«Но я желаю встать! Я уже выспалась. Я хочу прогуляться и подышать свежим воздухом».

Тогда гувернантка хлопнула в ладоши и кликнула дюжину служанок, чтобы те одели и нарядили царевну. И вот Канака поднялась с постели, сияющая и румяная, как само солнышко. Светило поднялось в созвездие Овна, воздух уже нагрелся, и царевна радостно вышла из дворца. Она оделась нарядно, по-весеннему, и стала прогуливаться в сопровождении пяти или шести своих прислужниц, наслаждаясь ароматным воздухом раннего утра. Они все вместе прохаживались по просторным дорожкам зеленого парка.

Из-за тумана, поднимавшегося над влажной землей, солнце казалось расплывчатым, розовым, огромным шаром; все дамы радовались, наблюдая такое красивое зрелище. Была чудесная пора года. Прекрасное утро. Запели птицы. И когда они запели, Канака стала понимать все, о чем они поют. Нота за нотой, она следовала за словами их песен. Я ведь забыл вам сказать – перед выходом из дворца она надела на палец то самое кольцо.

Никому не нравится слушать длинные рассказы непонятно о чем или чересчур затянутые истории. Они нагоняют сон. У слушателей кончается терпение. Повествование лишается смысла. Итак, не тратя больше слов, я расскажу, чем закончилась эта прогулка по парку.

Канака, продолжая свою приятную прогулку, вдруг очутилась перед мертвым, высохшим деревом, белым, как мел. В его ветвях сидела соколица и так пронзительно кричала, что весь лес оглашался ее криками. Она так сильно била себя крыльями, что по белому стволу дерева струилась алая кровь. Птица не прекращала жалобно стенать и клевать свою грудь. Ни один дикий зверь, ни один тигр не оказался бы столь жесток, чтобы не пожалеть ее. Вместе с птицей плакали бы все лесные животные, если бы способны были лить слезы. Никто еще не видал такой прекрасной соколицы – с таким нарядным опереньем, такой благородной натуры. Наверное, это была перелетная соколица из какой-нибудь далекой страны; она сидела на ветке, но уже потеряла столько крови, что еще немного – и лишилась бы сознания. Тогда бы она просто свалилась с дерева.

А прекрасная царевна Канака, на пальце которой было волшебное кольцо, понимала все речи соколицы. Она могла теперь не только слушать, но и отвечать ей на соколином языке. Ее наполнила такая жалость к страдалице, что она сама чуть не умерла от горя. Торопливо подбежав к дереву, где сидела соколица, она расстелила пошире свою юбку – на тот случай, если птица, обескровев, упадет вниз. Так Канака простояла довольно долго, не говоря ни слова, а потом заговорила:

«Скажи мне, какова причина твоих страданий? Ты ведь терпишь адские муки, я вижу. Отчего? Ты скорбишь о чьей-то смерти? Или об утраченной любви? Есть ведь только эти две причины, чтобы так сильно убиваться. Ни одно другое горе с ними не сравнится. Раз ты причиняешь себе такую боль, значит, тебя принуждает к этому страх или ярость. Я же вижу: никто тебя не преследует. Пожалей же себя саму. Ради бога, расскажи мне все. Как тебе помочь? Я еще никогда не видела ни птицы, ни зверя, что наносили бы себе такой вред. Ты и меня убиваешь своей печалью. Мне очень жаль тебя. Умоляю тебя, пожалуйста, спустись с дерева. Я – дочь благородного царя. Если я узнаю причину твоего несчастья, я попробую облегчить твои страдания, насколько смогу. Если только это окажется в моей власти, то, с Божьей помощью, я помогу тебе исцелиться от печали до наступления следующей ночи. Подожди-ка. Я сейчас поищу для тебя целебные травки, чтобы залечить твои раны».

Услыхав слова царевны, соколица издала еще более жалобный крик, чем прежде. Она рухнула с ветки, упала на землю и осталась лежать недвижима, как камень. Канака взяла птицу к себе на колени и стала легонько поглаживать ее, пока та не очнулась. Придя в сознание, соколица заговорила с царевной на своем птичьем языке:

«Верно говорят, что в добром сердце легко рождается жалость. Это ведь так естественно – ощущать чужое горе как свое. Все мы такое испытывали. Все мы об этом читали. Доброе сердце проявляет доброту. Я прекрасно вижу, милая Канака, что ты сочувствуешь моей беде. Прекрасная принцесса, природа наделила тебя даром сострадания, оно – одна из главных твоих душевных качеств. Ты образец женской доброты. Я даже не надеюсь, что мне когда-нибудь полегчает, но из уважения к твоему доброму сердцу я все тебе расскажу. Быть может, моя беда послужит примером и предостережением для других. Как говорится, побей собаку – и льва отвадишь. Поэтому, пока в моем тельце еще теплится жизнь, я открою тебе всю правду».

Пока птица говорила, царевна обливалась слезами; она так жалобно плакала, что соколица призвала ее успокоиться и прекратить свои всхлипывания. А потом со вздохом начала рассказ:

«Я родилась – да будет проклят день моего рождения! – и выросла на серой мраморной скале. Меня растили в такой холе, что ничто в мире не печалило меня. Я не ведала никакого горя, пока впервые не воспарила в небесную высь. Неподалеку от меня жил сокол – самец моего же птичьего роду-племени. Он казался благородным и честным, на самом же деле был коварен и двуличен. Своими веселыми и скромными повадками он всех дурачил; он всегда и всем стремился угодить. Кто бы догадался, что все это – притворство? Как говорится среди нас, птиц, он просто красил себе перья. Он был подобен змее, затаившейся среди ароматных цветов и готовой в любой миг ужалить, укусить. Он был лицемером в любви: улыбался и кланялся, соблюдал все правила и обычаи куртуазного вежества. Как под надгробьем, красиво высеченным из блестящего белого мрамора, прячется гниющий труп, – так и под личиной этого притворщика таился обман. Все в нем было внешнее, показное. Одному только дьяволу известна была его подлинная натура. Он плакался мне в перышки. Он вечно сетовал на печальную участь влюбленного. Он ухаживал за мной год за годом, пока наконец я не смягчилась. У меня слишком нежное сердце. Я чересчур доверчива. Конечно, я ничего не знала о его коварстве и даже испугалась, как бы он не погиб от любви. Я заставила его принести торжественную клятву. Я согласилась отдать ему свою любовь при условии, что моя честь и мое доброе имя останутся незапятнанными; я желала оставаться безукоризненной – и в частной жизни, и на людях. Итак, я отдала ему свое сердце, все свои надежды. Я думала, что он это заслужил. Когда он тоже дал клятву относиться ко мне с уважением, я приняла его как своего верного возлюбленного.