Джон Бёрджер - Дж.

Прежде чем умыться, пока они еще пребывали в состоянии необычности, лежа в постели, ей хотелось сказать, что, если он попросит ее уехать с ним, она согласится. Таким образом она могла бы дать ему понять, что чувствовала: все, что он предполагал о ней, было верным; он знал о ней больше всех на свете и потому сейчас должен был узнать, что она любит его – любит, как родного сына. Но если бы она заговорила о том, чтобы уехать с ним, он бы солгал и неправильно ее понял. Надо придумать, как иначе сказать ему об этом. Она боялась, что если она ему не скажет, то Эдуард убьет ее – или себя. Она верила, что если сказать ему сейчас, то это их обережет.

Вот как случилось, что юная крестьянская девушка, которая полтора часа назад стеснялась раздеться перед ним, внезапно откинула простыню, встала на кровать коленями, схватила его и прижала лицом к своему животу. Потом запрокинула голову и, глядя на голубые огоньки в стеклянных грушах лампочек люстры и обливаясь слезами, раз за разом выкрикивала его имя.

Вечером Дж. встретился с Уайменом. Обычно невозмутимый авиатор нервничал. Днем, после того как пришло известие о катастрофе, Уаймен решил отправиться в полет – приз оставался невыигранным. Он поднялся к Симплонскому перевалу, но ветер был слишком сильным, и Уаймен вернулся на посадочную площадку с полотняными ангарами.

– Ты когда взлетел?

– В три часа сорок три минуты, примерно через два часа после Жо.

– Ветер усилился?

– Внизу – ничуть, а как только я поднялся на тысячу метров, у моста Наполеона, тут и началось. В том месте всегда так: налетает неожиданно, в полную силу, и отбрасывает вбок, как воздушный поток за скорым поездом. Жо наверняка то же самое испытал, только я, в отличие от него, не люблю безрассудного риска.

– Зато успех достался ему. Может, риск безрассудным не был? Он же доказал, что риск не так уж велик.

– В больнице он сейчас это доказывает.

– Но он же совершил перелет!

– Знаешь, под порывами ветра об этом не думаешь. Только чувствуешь, как опоры трясутся и все трещит по швам.

– Допустим, он совершил перелет, спокойно приземлился, а потом в моторе обнаружились неполадки. В таком случае ты бы вернулся? Допустим, он успешно совершил перелет. Ты бы вернулся?

– Да. Я проверяю аэроплан, изучаю погодные условия. В полете необходимо хладнокровие, друг мой. Нужно быть уверенным в том, что можно, а чего нельзя сделать. А если сомневаешься в чем-то, то лучше этого не делать. Жо хотел стать героем, а это для летчика смертельная ошибка.

– Он доказал, что невозможное возможно. Разве это не достижение?

– Его храбрость неоспорима, но ведь это очень опасно…

– Ну, за это и полагается приз. Если бы никакой опасности не существовало…

– Нет, я не об опасностях авиации веду речь. Гораздо опаснее поощрять безрассудство и необдуманный риск. В полете, как и во всем остальном, успеха добиваешься лишь тогда, когда с уважением относишься к происходящему. Глупо ссать против ветра. Я не трус, но и не дурак.

– По-твоему, он дурак?

– Он герой, хотя сейчас наверняка считает себя дураком. Говорят, ходить он больше не сможет.

– Ты не жалеешь, что вернулся?

– Я завтра в Домодоссолу собираюсь, навещу его. Поедешь со мной? Мне приятель свой «Фиат» одолжил. Или ты все еще ждешь ответа своей горничной? Кстати, как ее зовут?

– Леони.

– Леоне? Так же, как гору?

– Нет, Леони. Пишется иначе.

– Какая разница? Все равно верить нельзя ни той, ни другой, – шутит Уаймен.

– Я поеду с тобой в Домодоссолу.

Сегодня утром, за бритьем, я вспомнил о мадридском приятеле, с которым мы пятнадцать лет не виделись. Разглядывая свое отражение в зеркале, я подумал, узнаем ли мы друг друга при случайной встрече. Я представил себе, как мы сталкиваемся с ним на мадридской улочке, и вообразил его ощущения. Мы с ним очень близкие друзья, но общаемся редко, и постоянно я о нем не думаю. Побрившись, я просмотрел утреннюю почту и обнаружил, что от него пришло длинное письмо.

Такие «совпадения» случаются часто, знакомы всем и помогают понять, как приблизительно и субъективно обычное восприятие времени. Часы и календари – несовершенные изобретения. Наш разум устроен так, что не позволяет осознать истинную природу времени. Мы ощущаем его загадочность, способны нащупать его смутные очертания, будто исследуя неизвестный объект в темноте, но точно определить не в состоянии.

Мое воображение заставляет меня писать эту книгу сообразно существующим в моем сознании смутным представлениям о некоторых аспектах времени. Я пишу эту книгу в темноте.

В то время роль женщин в обществе отличалась от роли мужчин. Положение мужчины определялось потенциалом воплощаемой им власти. Внушительный потенциал вызывал безмерное уважение, а ничтожным можно было пренебречь. Многие были вообще лишены всякой значимости. Потенциальная сфера влияния касалась любой из областей – нравственной, материальной, психологической, экономической, общественной, сексуальной, – но ее предмет всегда находился извне. Положение, занимаемое мужчиной, определяло его способность сделать что-либо для тебя или с тобой.

Положение женщины, напротив, выражало ее собственное отношение к себе, тем самым определяя, что с ней можно сделать, а чего нельзя. Все женщины занимали какое-то положение, которое проявлялось в жестах, голосе, мнениях, высказываниях, одежде, вкусе и обстановке. Любой поступок женщины заявлял о ее положении.

С рождения женщине отводилось определенное, четко ограниченное место во владениях мужчины. Положение женщины создавалось путем ее умения приспосабливаться к существованию под опекой в ограниченном пространстве. Женщина украшала отведенное ей пространство своим присутствием не ради того, чтобы сделать его приемлемым для себя, а в надежде завлечь туда других.

Положение женщины было результатом ее раздвоения, обращения ее усилий внутрь себя. Она была собой только в полном одиночестве; на людях женщина всегда проецировала созданный ею образ. Даже проходя по дому или рыдая на похоронах отца, она не могла не представлять себя идущей или рыдающей. С самого раннего детства ее приучали тщательно и постоянно оценивать себя, поэтому она воспринимала внутреннего инспектора и внутренний объект оценки как две необходимые и раздельные составные части своей личности, своей женской сущности.

Женщина обязана была оценивать себя и свои поступки, поскольку для ее внутреннего развития особое значение имело то, как ее воспринимают окружающие, и в частности – мужчины. Ее ощущение себя подменялось ощущением того, как ее оценивают другие. Ее жизнь и впечатления приобретали смысл и значимость лишь в том случае, если женщину удовлетворяло произведенное на других впечатление. Ей требовалось утвердиться в чужой жизни для того, чтобы прожить свою.