Амели Нотомб - Счастливая ностальгия. Петронилла (сборник)

Я так и сияю от гордости, но недолго, потому что Ринри оборачивается, чтобы задать мне вопрос о любимом поэте. Я уже собираюсь раскрыть рот, когда вдруг замечаю, что мои мозги перегорели: мысленно обратившись к папке «Поэты», я констатирую, что она пуста. Обычно это не так. Но сейчас, разумеется из-за переизбытка эмоциональных впечатлений от путешествия, а особенно от сегодняшнего дня, четвертого апреля, у меня точно не все дома.

Все собравшиеся смотрят на меня, включая Юмето, который, похоже, принял решение овладеть французским. Наверное, для того, чтобы написать в «Фейсбуке», кто мой любимый поэт. Мое длительное молчание позволяет рассчитывать на самый неожиданный ответ. Увы, его нет.

Чтобы быть точной, единственное имя, которое приходит мне в голову, – это Виктор Гюго. Но не буду же я его произносить. Не то чтобы я не восхищалась поэзией Гюго, просто подобный ответ лишь еще больше подчеркнул бы скудость моего ума.

– Ну, так все же? – настаивает Ринри.

На вопрос «Что вы читаете?» Виктор Гюго – снова он! – надменно отвечал: «Корова не пьет молока». Так сложилось, что я не Виктор Гюго и нуждаюсь в молоке. К несчастью, нейроны в моей голове бастуют. Малларембодлаполверлавийонкатубанвибашметерверхарпетраркламарвиньи – в моей черепной коробке бурлит магма поэтических имен, но я не могу вычленить ни одного.

Меня подмывает назвать Луизу Лабе или Омара Хайяма, но последний проблеск самолюбия не позволяет мне сделать это. Признав свое поражение, молча пожимаю плечами.

У огорченного Ринри такой вид, будто он недоумевает, что могло произойти с той начитанной особой, которую он когда-то знал. Разумеется, он думает, что я теперь этакий самодовольный автор, который читает только себя. Что с нами делает жизнь!

Подают десерт. Машинально съедаю, даже не ощутив вкуса. Права я была, когда оставила Ринри. Этим я оказала ему услугу, он был слишком хорош для меня. Пью вино, кажется, это единственное, что я еще понимаю. Меня здесь нет. Разговор продолжается в параллельном мире.

Я уже почти прикончила бутылку, когда нахожу ответ: с девятнадцати лет мой любимый поэт – Жерар де Нерваль. [16]По утрам, когда я в час пик вхожу в метро, то, чтобы не умереть от удушья, читаю себе «El Desdichado». [17]По независящим от меня причинам любое стихотворение этого поэта ворошит во мне что-то потаенное, и я плачу. Тут не салонное обожание: это любовь, которую я вижу в обыденности и которая спасает меня, одновременно пронизывая отчаянием. Я закончу свои дни, как Лабрюни повесившись в Париже на фонарном столбе.

Мне хочется прервать их разговор, чтобы сказать, что я сумрачен, я вдов, я неутешен, у бывшей башни аквитанский князь… [18]Но Ринри показывает выполненные им эскизы украшений, и я вместе со всеми пленяюсь красотой того, что он делает. С благодарностью возвращаюсь в настоящее.

Ужин заканчивается, сейчас Ринри вернется в свою жизнь. Моя представляет собой череду прощаний, и я никогда не знаю, окончательны ли они. Мне бы следовало быть более воодушевленной, чем большинство смертных, но все наоборот. Я познала столько прощаний, что сердце мое разбито.

Собираю жалкие остатки мужества, чтобы проститься с тем, кто первым дал мне почувствовать, что я существую, и иду обнять его, будто сажусь на электрический стул.

– Больше двадцати лет назад я узнал от тебя полезное прилагательное, – серьезно и сосредоточенно заявляет Ринри.

– Какое?

– Несказанный. Сегодня был несказанный день.

Я вспоминаю. Он произносит его едва ли лучше, чем двадцать лет назад. Потому что он тоже взволнован.

Мы на мгновение бросаемся друг другу в объятия.

Я стремительно скрываюсь в такси. Оказавшись в безопасности, вздыхаю. Ринри был прав. Как всегда. Это было несказанно.

На следующее утро режиссер и оператор не скупятся на похвалы в адрес Ринри. Я присоединяюсь. Никто не решается спросить то, о чем, совершенно очевидно, все думают: сожалею ли я, что сбежала тогда, в девяносто первом?

Я сама осмелилась задать себе этот вопрос нынче ночью. Ответ был резким, как выстрел: нет, не сожалею. Да, Ринри лучший, я им горжусь. Но, встретившись с ним, я также встретилась с некой составляющей, присутствовавшей в нашей с ним повседневной жизни, – неловкостью. Тогда я думала, что это странное чувство неотделимо от всякого длительного романа. Позже я обнаружила, что можно оставаться с кем-то дольше чем на одну ночь, но не испытывать дискомфорта.

О неловкости не скажешь ничего хорошего. Доказательство тому мы находим даже в языке: нет никого хуже, чем бесцеремонный человек. Неловкость есть странный недостаток вестибулярного аппарата: испытывать ее способен лишь тот, у кого центр тяжести находится в подвешенном состоянии. Прочно зацентрованные особи не понимают, о чем речь. Неловкость предполагает гипертрофированное ощущение другого, отсюда предупредительность стеснительных людей, живущих лишь опосредованно с окружающими. Парадокс неловкости в том, что она создает затруднения, начиная с почтительности по отношению к другим. Быть может, все японские влюбленные пары испытывают подобную неловкость. Мне это неведомо: я знала только Ринри. Факт остается фактом: даже если в неловкости есть какое-то очарование, я не жалею, что выбрала любовные отношения, не обремененные ею.

В восемьдесят девятом году местом наших свиданий служил парк Сироганэ. Там почти всегда было пустынно. Густые заросли колышущегося под ветром тростника окружали пруд, а в сезон здесь покачивался лес ирисов, напоминающих алербарды. Мне будет приятно снова оказаться здесь. Впервые я приду сюда без Ринри.

Мы приезжаем на небольшую квадратную игровую площадку.

– Это не парк Сироганэ, – протестую я.

Юмето категоричен. Он показывает мне план Токио: на нем обозначен только один парк Сироганэ, и он расположен именно на этом куцем клочке земли. Ладно. Я вообще не знаю, чему тут удивляться. Поразительно то, что такой огромный сад, достойный своего названия, существовал здесь в восемьдесят девятом. Жилищный кризис и кризис вообще одержали верх над поэзией. На месте зарослей ирисов выстроены жилые дома – по той простой причине, что в ирисах не живут. У меня есть все основания не испытывать шока: я рада, что не живу в ирисе.

В результате я задаю себе один-единственный вопрос: зачем вообще оставили этот огрызок под названием «парк Сироганэ»? Раз уж все равно пруд забетонировали, а тростник скосили, почему бы не объяснить экономическими потребностями уничтожение самого названия парка? Кажется, это меньше разбило бы мне сердце.

Высказываю свои соображения Юмето. Он возражает:

– Тем, кто здесь живет, все-таки надо, чтобы их дети где-то играли.