Лора Флоранд - Француженки не терпят конкурентов

Филипп вдруг задумался: а как бы они восприняли женщину, которая и на каблуках слегка не достает ему до плеча? Он усмехнулся, вообразив эту черноволосую ведьму в своей семье, сплошь рослой и рыжей. Ему страстно захотелось заманить ее сюда и усадить за стол рядом с собой. За этот вот стол. Во время такого семейного праздника. И он представил себе: вот он, обнимая ее, болтает с родными, а она сидит рядышком, тесно и доверчиво прижавшись к его боку.

Так вот, получается, для кого он пытался пристроить лишний прибор на семейном обеде! У него вырвался тихий смешок. Опять тут, похоже, вмешались его извечные проблемы с выбором? Вчера, в ответ на его рождественское подношение, она прислала ему пакет с каким-то шоколадным мусором. Он послал ей коробку с настоящими драгоценностями, а получил взамен невразумительную шоколадную стряпню – этакую коровью лепешку с торчащими из нее дольками апельсиновых цукатов, похожими на соломинки непереваренного сена. Милый подарочек! Он вызвал у него неудержимый хохот, от которого нахлынула такая слабость, что пришлость привалиться к письменному столу в приступе безысходного желания. К сожалению – безысходного, поскольку он полагал, что эти коровьи лепешки отправлены ему не в качестве дружелюбного дара. Он не осмелился их попробовать. Бог знает, что эта шальная ведьма могла подмешать в стряпню – намеренно или случайно. Возможно, и белладонну. Но они по-прежнему оставались в кондитерской на его письменном столе, и от них, казалось, исходили какие-то таинственные соблазнительные призывы, которые преследовали его повсюду, порождая в нем невероятное искушение, несмотря на изобилие самых изысканных рождественских десертов, приготовленных в его лаборатории.

– Что это тебя так развлекло? – наклонился к нему отец.

О, просто задумался, понравились ли кое-кому макаруны, посланные им к Рождеству… Стало весело.

А его спрятанная в кармане рука вдруг сжалась в кулак, словно физически укрепляя мысленный посыл через разделяющие их расстояния, повелевавший ей попробовать его миндальные шедевры. Но в Париже ли она празднует Рождество?

«Попробуй их! И мир изменится для тебя навсегда. Прочувствуй вкус моего пирожного, и ты будешь таять от блаженства всякий раз, как я взгляну на тебя…»

– Зa dйpend [33]… – отозвался отец. – Если ты послал ей не те, что готовишь по моему рецепту, а свою новомодную стряпню, один из сомнительных шедевров твоего вечного поиска! С оливковым маслом и бананами. Кто же печет миндальные пирожные с l’huile d’olive et banane [34]?

Филипп улыбнулся отцу, который притворялся, что не испытывает ревности, поглядывая на два блюда с десертами, одни из которых приготовил он, а другие – Филипп. После того как Филиппа признали в мире лучшим патиссье, старший Лионне постоянно припадал к этому неиссякаемому источнику гордости и соперничества. Сам он считался одним из лучших до того, как Филипп превзошел его на семейном поприще.

Отчасти Пьер Лионне преисполнялся гордости, поскольку ставил себе в заслугу обучение сына, но иногда тем не менее брюзжал, недовольный тем, что теперь живет в тени славы собственного ученика. Подняв бокал, Филипп предложил отцу выпить.

– Знаешь, папа, мне едва исполнилось четырнадцать лет, когда ты научил меня, как правильно готовить лучшие шоколадные макаруны, – произнес он с усмешкой. – И они мне слегка поднадоели.

– Rebelle [35], – коротко бросил его отец, но с нежностью в голосе.

Родители Магали в честь Рождества обменялись поцелуями под омелой. Они подарили друг другу особые подарки, которые снились им в долгие месяцы разлуки. Любовь их всю жизнь проявлялась урывками, когда обстоятельства позволяли им оторваться от дел. Мать начала поговаривать о поездке в Штаты с отцом на несколько месяцев, пока лавандовое хозяйство пребывает в зимней спячке.

– Взгляните-ка на мою маленькую parisienne [36]! – воскликнула Стефани, обернувшись к дочери и разглядывая ее модный столичный наряд. – Да, Магали, ты неизменно подтверждаешь мое мнение. Я всегда говорила, что ты умудряешься чувствовать себя как дома в любом месте.

На лице отца отразилось смешанное выражение гордости и тоски. И эта тоска камнем легла на грудь Магали. С самого рождения дочери Стефани во всех поездках возила Магали с собой. Иначе и быть не могло. Но эти постоянные и болезненные расставания, вероятно, нанесли неисцелимую рану их отношениям.

– Ты всегда была очень способной и сильной, – с грустью произнес отец.

Женевьева и Эша, пристально посмотрев на обоих родителей, обменялись понимающими взглядами. Они ничего не сказали, но чуть позже Женевьева незаметно сунула ей шоколадную ведьмочку, а Эша заботливо принесла чашку чая. Может быть, эти женщины действительно познали законы магии, или магия сама собой естественно внедрилась в их жизни, но, откусив немного от помела ведьмочки и глотнув чаю, Магали почувствовала прилив сил.

Она привезла с собой подаренную ей коробку пирожных и подавляла в себе искушение выставить их на стол в качестве особого угощения в конце праздничной трапезы. Но пока ее дед откупоривал бутылки сотерна, чтобы подать это вино к фуа-гра, она, прихватив подарок, незаметно выскользнула из дома и прошлась по их уснувшему на зиму лавандовому полю. Его притягательные силы пребывали в сонном состоянии, и их влияние на ее мать ослабело. Всякий мог бы сравнить ее честолюбивого, непоколебимого и при этом мягкосердечного отца с божественным Аидом, способным удерживать ее мать в своем мире только четыре зимних месяца в году.

Холодный ветер разносил вокруг ослабевший запах дремлющих розовато-лиловых растений. Поежившись в теплой куртке, Магали открыла крышку и заглянула в коробку. В ее сознании неожиданно швельнулась мысль, что она может незаметно взять одно-единственное пирожное прямо здесь, под темным звездным небом, где никто ничего не узнает, и уж тем более этот несносный хвастун Филипп.

Но внезапно их красота, сонное забытье лавандовых полей и тоскливый взгляд отца слились в ней в ощущение неведомой прежде дикой ярости, и, швырнув коробку на землю, она принялась неистово топтать ее, точно ребенок в приступе капризного раздражения, и успокоилась лишь тогда, когда от подарка остались втоптанные в грязь половинки картонной упаковки и раздавленные липкие сладости.

Отчего-то она надеялась, что эта вспышка бешенства вернет ей утраченное спокойствие и уверенность в себе, однако надежда не оправдалась.

Скорее случилось нечто противоположное. После такого варварства в ее душе словно бы появилась странная трещина, и ей никак не удавалось восстановить свою целостность.

Подали фуа-гра, и Филипп как раз разливал по бокалам сладкий сотерн, как внезапно почувствовал мучительную боль, будто острые каблучки сапожек разбили его сердце на мелкие кусочки и втоптали их в землю. Его рука напряглась и так сильно сжала бутылку, что побелели костяшки пальцев. Ноэми, отвлекшись на мгновение от материнской поглощенности брыкающимся в ее животе ребенком, подняла глаза на брата.