Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник)

Однажды он вошел в дом, а дверь в квартиру на первом этаже оказалась открыта. Как будто оттуда только что кто-то выбежал. В дальней части холла – не под лестницей, а на самом виду – слились друг с другом два тела. Рекс и Калла. Девушка была, как всегда, в длинной юбке, и она стояла на четвереньках, пронзительно вскрикивая и дергаясь от толчков. Юбка задрана вверх, наполовину прикрывает голову. Мистер Лоухид увидел только округлый кусок плоти, которую, как жеребец, быстро крыл стоящий за ней парень. По-видимому, он заметил мистера Лоухида, поскольку издал вопль, выражавший то ли радость, то ли изумление, а потом наклонился вперед так, что они оба – и он, и девушка – упали, и столь важная для них связь была прервана. Голоса их, однако, слились в хохоте, который показался мистеру Лоухиду не просто лишенным даже тени смущения, но насмешливым и издевательским. Смеялись, очевидно, над ним – над замешательством свидетеля совокупления.

Мистеру Лоухиду хотелось сказать им, что не так уж он и смущен. Еще школьником, когда он учился в Стоун-скул в поселке Маккиллоп, ему довелось оказаться в числе зрителей представления, которое устраивал один из братьев Брюеров и его младшая сестра. Дело происходило в туалете для мальчиков, месте грязном и вонючем. И это не была симуляция. Так что пусть не думают, будто они первыми придумали подобные вещи.

Но если он не был шокирован или смущен, тогда что же это за чувство? Сердце в груди екнуло, а в голове все потемнело и стеснилось, так что пришлось присесть. У него в ушах еще некоторое время звучал их смех, словно наяву. Он воображал, как их волосатые гениталии ритмично соединяются, распухшие и ненасытные, с хлюпающим звуком, а потом раздается этот хохот. Как животные. Нет, неправда. Животные делают свои дела, не привлекая ничьего внимания и с полной серьезностью. Что ему не нравится, сказал он тогда Юджину, что ему не нравится в их поколении, так это то, что они все делают напоказ. Зачем вопить по любому поводу? Они и морковку не могут вырастить, не похвастав перед другими.

Вот взять такой пример. Есть в городе одна лавочка, куда он часто захаживал, потому что ему нравились выставленные прямо на тротуар корзины с овощами – комковатыми, бугорчатыми, с налипшей землей. Они напоминали о детстве: тогда выставляли на улицах такие же овощи, и в погребе у них дома они лежали. Но эти молодые люди, владельцы магазина, с длинными волосами, с индейскими повязками на головах, в полосатых комбинезонах, под которыми видно дырявое белье… (А разве это не маскарад? Да ни один фермер, будучи в здравом уме, даже самый бедный, не приедет в город в таком наряде.) И их протяжные ханжеские рассуждения о садоводстве, о правильном питании – все это раздражало так, что он перестал к ним ходить. Они слишком самодовольны. Хлеб пекли до них, репу сажали и собирали тоже до них. Все их фермерство – фальшь, и в каком-то смысле даже большая фальшь, чем супермаркеты.

– Мне кажется, то, чем они занимаются, не столько фальшиво, сколько скучно, – резонно заметил на это Юджин. – Они как первые христиане. Те тоже, должно быть, казались всем скучными людьми.

– Эти долго не протянут. Их предприятие быстро прогорит.

– Возможно. Однако кое-кому удавалось основать свою практическую жизнь на определенной философской доктрине, и даже с большим успехом. Гуттеритам, например. Или меннонитам.

– Ну, у них совсем другие мозги, – ответил мистер Лоухид.

Произнося это, он как бы видел себя со стороны: старый упрямый брюзга.

Юджин вышел наконец из транса. Встал, потянулся и спросил мистера Лоухида, не хочет ли тот чаю. Мистер Лоухид ответил согласием. Юджин воткнул вилку электрического чайника в розетку и прошел по комнате, прибирая и ставя на место вещи. У него всегда было очень чисто. Спал он на матрасе, брошенном прямо на пол, но стелил простыни, причем чистые: он их стирал в прачечной самообслуживания. Книги стояли на досках, положенных на кирпичи, или просто теснились на полу и на подоконнике. У него были сотни книг, и почти все в мягких обложках. Вошедшему в комнату прежде всего бросались в глаза именно книги. Мистер Лоухид часто пробегал глазами по их названиям, испытывая при этом некоторое благоговение и чувство собственной неполноценности. «От Хайдеггера к Канту». Нет, он, конечно, знал, кто такой Кант, но никогда его не читал, только прочел кое-что о нем в «Рассказах о философии». Должно быть, когда-то давно он знал и кто такой Хайдеггер, но теперь совсем забыл. Он ведь не учился в колледже. В его время, чтобы стать провизором, надо было только пройти практику в качестве ученика, что он и сделал в аптеке своего дяди. Правда, потом у него был в жизни период, когда он взялся за чтение серьезных книг. Но не таких серьезных, как эти. Он знал достаточно, чтобы узнавать фамилии авторов, и только. Майстер Экхарт. Симона Вайль. Тейяр де Шарден. Лорен Айзли. Почтенные имена. Блестящие. И Юджин не просто собирал книги, надеясь когда-нибудь их прочесть. Нет. Он действительно читал их. Одолел чуть ли не всё, что можно, по этим самым важным и трудоемким предметам. Философия. Религия. Мистика. Психология. Наука. Юджину было двадцать восемь лет, и можно смело утверждать, что двадцать из них он провел за чтением. У него были и дипломы. Он получал стипендии и премии. Но обо всем этом он отзывался с презрением или упоминал вскользь, таким тоном, словно извинялся за подобную чепуху. Он несколько раз ненадолго брался за преподавание, но постоянной работы у него, похоже, никогда не было. Некоторое время назад он пережил сильный нервный срыв, за которым последовал длительный кризис, и он до сих пор не до конца от него оправился – так считал сам Юджин. И в самом деле, он был похож на выздоравливающего, тщательно оберегающего себя от рецидива болезни. Делал все неторопливо, размеренно, даже в его плавных движениях, даже в его беззаботности ощущалась эта неторопливость. Свои шелковистые волосы Юджин стриг на манер средневекового мальчика-пажа, глаза у него были карие, сияющие, взгляд мягкий, – весь его облик был очень привлекательным. Еще он носил усики, но все равно выглядел моложе своих лет.

– До меня дошли слухи, что ты собираешься пройтись по воде, – сказал мистер Лоухид, стараясь говорить шутливым тоном.

– Меду не хотите? – спросил Юджин и протянул большую ложку мистеру Лоухиду.

Мистер Лоухид пил чай неподслащенным, но на этот раз рассеянно взял ложку.

– Я в это не поверил, – продолжил он.

– Почему же? – спросил Юджин.

– Я сказал, что ты не идиот.

– И были неправы.

Оба улыбались. Мистер Лоухид улыбался одними губами, из вежливости, и все-таки его улыбка выражала надежду. Юджин улыбался добродушно и открыто. Но было ли это действительно природное добродушие? Или он научился так себя вести, достиг этого сознательно? Юджин хорошо разбирался в военной истории, в эзотерике, в астрономии, в биологии, мог поговорить хоть об индийском, хоть об индейском искусстве, хоть об искусстве отравления. Он сделал бы себе состояние в эпоху, когда в моде были телевикторины, – мистер Лоухид однажды сказал ему об этом, но Юджин только рассмеялся в ответ и заметил, что, слава богу, эта душевредительная мода уже миновала. И все, что делал Юджин, – любой его поступок, любое телодвижение – было осознанно, достигнуто сознательно. Он жил так, словно предстоял перед лицом кого-то высшего – того, о ком сам никогда не упоминал. Не отсюда ли его нервный срыв? Его непомерные знания? Его понимание жизни?