Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник)

А вот от чистоты и порядка устаешь довольно скоро. Отутюженные простыни, мягкие перины, душистое мыло. Я не раздумывая отдала бы все это за возможность бросить куртку где вздумается, выйти за дверь, не доложив, куда я направляюсь, читать задрав ноги – и хоть в духовку их засунуть, если пожелаю.

После школы я пошла предупредить бабушку и тетю Мэдж, что возвращаюсь домой. К этому времени ветер снова усилился. Я знала, что на дорогах будут снежные заносы, буря еще не совсем утихла. Но мне не терпелось попасть домой. Когда я открыла дверь, и на меня пахнуло горячим яблочным пирогом, и я услышала старушечьи голоса (тетя Мэдж всегда встречала меня вопросом: «Кто это к нам идет?» – как маленькую девочку), я поняла, что не в силах больше выносить все это – образцовый порядок, обходительность, вечное ожидание. Все их время было занято ожиданием. Они ждали, когда принесут почту, когда пора будет ужинать, когда ложиться спать. Казалось, ожиданием скорее должна была бы определяться жизнь моей мамы, но нет – ничего подобного. Больная, увечная, она без сил лежала на кушетке, но в голове у нее роились самые невероятные планы и фантазии, рождались несбыточные желания, возникали пустяшные поводы для ссоры – это помогало ей жить. В доме всегда царил хаос и дел было невпроворот. Отчистить от грязи яйца, принести дров, следить за печкой, чтобы огонь не потух, приготовить еду, прибраться. Я вечно спешила, вспоминала одно, забывала другое – и наконец после ужина усаживалась посреди домашнего разгрома и, пока на плите грелась вода для посуды, с головой погружалась в очередную библиотечную книгу.

Книги тоже читались по-разному дома и у бабушки. У бабушки книги были отодвинуты на задний план. Что-то в самóм воздухе противилось им, сдерживало, не выпускало на свободу. Для них не находилось места. Дома, несмотря на все, что там творилось, места хватало для всего.

– Я ужинать не буду, – объявила я, – поеду домой.

Пока что я разделась и села к столу. Бабушка разливала чай.

– Куда ты поедешь, вон что творится! – строго возразила она. – Беспокоишься, что вся работа в доме встала? Боишься, без тебя не управятся?

– Да нет, просто мне надо домой. Ветер уже не такой сильный. Снегоуборочные машины, наверно, работают.

– На шоссе, может быть, и работают. А на вашу дорогу технику ни в жизнь не пошлют.

(Разумеется, мы жили в самом неудачном месте – это была наша ошибка, одна из многих.)

– Ее мой пирог испугал, вот в чем дело! – в шутливом отчаянии всплеснула руками тетя Мэдж. – Она просто-напросто решила спастись бегством от моего пирога.

– Очень может быть, – подтвердила я.

– Съешь хоть кусочек перед дорогой. Погоди только, остынет чуток.

– Никуда она не пойдет, – сказала бабушка, пока еще без нажима. – Кто отпустит ее пешком в такую метель?

– Да нет никакой метели! – сказала я, с надеждой бросив взгляд на окно, сплошь затянутое белой пеленой.

Бабушка поставила свою чашку, и она забрякала по блюдцу.

– Ладно. Ступай. Хватит разговоров. Иди, раз тебе надо. Иди замерзай в сугробе!

На моей памяти не было случая, чтобы бабушка потеряла самообладание, такое мне и в голову прийти не могло. Теперь мне это странно, однако я действительно ни разу не слышала обиды или гнева в ее голосе и не видела на лице. Она всегда высказывалась сдержанно, сохраняя общее невозмутимое спокойствие. Ее суждения носили скорее безличный характер, больше выражали общепринятый, традиционный взгляд на вещи, чем ее собственный взгляд. И сейчас ее отказ от всегдашних принципов просто потряс меня. У нее в голосе были слезы. И слезы стояли у нее в глазах, а потом ручьями полились по лицу. Она плакала, она была в ярости и плакала от бессилия.

– Что смотришь? Ступай. Иди замерзай в сугробе, вон как бедная Сюзи Хеферман замерзла.

– О господи, – запричитала тетя Мэдж, – это правда. Чистая правда.

– Бедная Сюзи, вот каково жить одной, – сказала бабушка, глядя на меня с укоризной, будто я в чем-то провинилась.

– Ты ее не знаешь, детка, мы с ней раньше жили по соседству, в школе вместе учились, – поспешила успокоить меня тетя Мэдж. – Сюзи Хеферман, она потом стала миссис Белл. Вышла за Гершома Белла. Ну, для нас-то она по-прежнему Сюзи Хеферман.

– Сам Гершом в прошлом году умер, а обе дочери повыходили замуж и уехали, – продолжила бабушка, промокая глаза и нос чистым платочком, который она достала из рукава; она немного успокоилась, но смотрела все так же сердито. – Бедной Сюзи хочешь не хочешь нужно было самой ходить за коровами. Не хотела избавляться от скотины, надеялась одна управиться со всем хозяйством. Вот и вчера вечером пошла в хлев доить, нет бы бельевую веревку привязать к двери, так нет, на обратном пути сбилась с тропинки – и только сегодня ее нашли.

– Нам Алекс Битти позвонил, – сказала тетя Мэдж. – Он был с теми, кто ее нашел. Расстроился, конечно.

– Она насмерть замерзла? – глупо спросила я.

– Вряд ли можно человека разморозить обратно, – проворчала бабушка, – если он пролежал в сугробе всю ночь, при такой-то погоде! – Плакать она перестала.

– Бедная Сюзи! Подумать страшно – от хлева до дома не добраться! – подхватила тетя Мэдж. – Не надо ей было цепляться за этих коров. Да ведь она считала, что как-нибудь справится. А у самой нога больная. Думаю, нога ее и подвела.

– Ужас, – поежилась я. – Лучше я никуда не пойду.

– Иди, если хочешь, – вскинулась бабушка.

– Нет уж, останусь.

– Никогда не знаешь, что с кем может приключиться, – подытожила тетя Мэдж.

Она тоже всплакнула, но у нее, по сравнению с бабушкой, это выглядело более естественно: просто глаза слегка на мокром месте. И кажется, ей полегчало.

– Кто мог подумать, что Сюзи ждет такой конец, она ведь по возрасту ближе ко мне, чем к твоей бабушке, а какая плясунья была! Помню, говорила, что готова хоть двадцать миль трястись на санях, лишь бы потанцевать. Мы с ней один раз платьями поменялись, просто для смеху. Знать бы тогда, как все обернется!

– Никто наперед не знает. Да к чему и знать? – сказала бабушка.

За ужином я наелась вволю. О Сюзи Хеферман уже не вспоминали.

Теперь я понимаю гораздо больше, чем раньше, только какой в этом прок? Я понимаю, что тетя Мэдж могла сочувствовать моей маме, потому что и до ее болезни воспринимала ее как не вполне здорового человека. Все, что выходило за рамки обычного, она попросту рассматривала как признак нездоровья. А бабушка видела в мамином поведении только пример того, как не следует жить. Бабушка вышколила себя, годами не давала себе спуску, назубок выучила, как себя вести и что говорить; она рано усвоила, как важно – и как трудно – уметь смириться, она к этому стремилась и этого достигла. Тетя Мэдж ничего такого не сознавала. Возможно, бабушка чувствовала в моей маме скрытую угрозу всем своим принципам, возможно, могла даже понять – каким-то шестым чувством, в чем она ни за что не призналась бы, – те мамины чудачества, которые она так успешно, хотя и не впрямую высмеивала и порицала.