Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник)

Но она и сама старалась соблюдать порядок. По крайней мере, когда бывала на кухне у Джун. Пыталась соответствовать всем ее очень логичным, но не всегда предсказуемым правилам. И всегда ошибалась. Если Эварт обнаруживал ее оплошность, например не туда положенную вещь, то он только молча постукивал ее пальцами по руке повыше локтя – с видом соучастника и в то же время как бы извиняясь, а затем одним быстрым, чуть заметным движением перемещал вещь на ее законное место. По этой пантомиме, в которой проявлялась его доброта и забота о ней, Эйлин понимала: у них в доме подобный проступок – дело совсем не шуточное, он может вызвать у Джун целую бурю гнева. В этом доме остро чувствовалась весомость предметов. Вещи словно предъявляли какие-то требования, настаивали на тонких различиях, которые в других домах игнорировались. Здесь царила особая этика, диктовавшая, как следует приобретать и как использовать вещи, этика консюмеризма. Эйлин же вечно не хватало денег, и потому она могла позволить себе быть расточительной, неряшливой и довольной жизнью. А Джун и Эварт, у которых денег было завались, к любой покупке подходили более чем серьезно. Ими не просто руководило убеждение, что следует брать все самое лучшее – только практичные, надежные и безусловно подлинные вещи, – то есть ответственность перед самими собой; нет, они еще, по их собственному выражению, осознавали ответственность перед обществом. Те, кто не читает «Консьюмер рипортс», вероятно, казались им такими же безответственными, как те, кто не ходит на выборы.

Труднее всего им давались покупки, не имеющие практического назначения, – картины и другие украшения для дома. В конце концов они решили эту проблему, остановившись на изделиях эскимосов – резных фигурках и рисунках на ткани, а также на индейских пепельницах, плошках и домотканых ковриках. Кроме того, они купили несколько серых ноздреватых глиняных горшков – их делал бывший заключенный, которому после освобождения унитарианская церковь платила деньги, чтобы он занимался гончарным ремеслом. Во всех этих предметах заключалась некая моральная ценность, а кроме того, они не так уж плохо смотрелись в гостиной. Над камином висела пара ритуальных масок индейцев племени квакиутль, – этими масками с тяжелым, застывшим выражением свирепой злобы обычно все восхищались. Эйлин же всегда хотелось спросить: ну для чего вешать такое в гостиной? В последнее время она вдруг осознала, что сделалась неприятно привередлива по части некоторых вещей – одежды, например, или украшений. Захотелось избавиться от подделок и перестать использовать изготовленные для серьезных целей предметы в качестве игрушек. Перестать унижать вещи, превращая их в модные штучки. Несбыточные желания! Она и сама не без греха. А Эварт и Джун, кстати, вовсе не думали кого-то унижать или над кем-то насмехаться, когда вешали маски: они искренне восхищаются искусством индейцев. Только и слышишь: «Смотри, какая злющая рожа! Ну правда прелесть?» У самой Эйлин в гостиной висят какие-то мутные акварели с изображением цветов и стоит целая коллекция разрозненной подержанной мебели. И что, разве такое убожество, такое отсутствие стиля лучше, чем выставка индейских масок и щербатых каменных богинь плодородия?

В дверь заглянул Эварт – прямо из гаража, в рабочей одежде. Волосы у него отросли так, что полностью закрывали уши.

– Хочешь посмотреть мой японский сад? – спросил он у Эйлин. – Я как раз там занимаюсь кустами. Когда все зацветет, будет такая красота – глаз не оторвать.

Говорил он весело, но Эйлин, стоя рядом, чувствовала идущий от него запах – несвежее, тяжелое, бессонное дыхание, которое он пытался, но так и не сумел заглушить полосканием для рта.

– Конечно хочу!

Она прошла за ним через гараж в сад. День был обычный для февраля – влажный и облачный.

– Могло бы уже и солнышко показаться, – заметил Эварт.

Он придерживал ветки, чтобы они не хлестнули ее, а перед выходом на лужайку предупредил, что спуск скользкий, – в общем, держал себя таким же гостеприимным и заботливым хозяином, как всегда. Богатство сделало его вежливым сверх всякой меры, молчаливым, уступчивым и загадочным. Когда Джун познакомилась с ним в университете (обе сестры, получив пособие, поступили в местный университет), он не имел друзей и казался одиноким. Джун взялась за него с тем же рвением, с каким потом хлопотала о студентах из Африки, наркоманах, заключенных и индейских детях. Она стала таскать его за собой на вечеринки, и там он быстро нашел свою роль: подавал напитки, помогал хозяину и хозяйке, успокаивал соседей, а иногда и полицию, провожал в ванную тех, кто перебрал, выслушивал жалобы девиц, с которыми плохо обошлись их кавалеры. Джун говорила, что знакомит его с жизнью. Она считала его ущербным, почти инвалидом: его фамилия и деньги в ее глазах были таким же несчастьем, как лиловое родимое пятно на лице или деформированная стопа. Никто не думал, что она собирается за него замуж, да она и сама не думала. Эйлин казалось, что сестра пришла к такой мысли далеко не сразу. Джун, правда, привозила Эварта в родительский дом, но это укладывалось в программу знакомства с жизнью.

Эйлин, Джун и их мать тогда еще жили в квартире на втором этаже дома по Бекер-стрит, позади парикмахерской. В комнатах было темно, но имелись и плюсы. Из парикмахерской тянуло свежими запахами мыла и мужского одеколона. По вечерам в квартиру проникали вспышки розовых лампочек из кафе на углу. У матери на обоих глазах была катаракта. Она лежала на диване – величественная даже в такой позе – и раздавала указания. То стакан воды ей подай, то пилюли, то чай. То сними с нее одеяло, то подоткни его. То причеши ей волосы, то заплети косички. А то вдруг она требовала позвонить на радио и отругать дикторов за вульгарную, жаргонную и неграмотную речь. Или посылала в парикмахерскую или бакалейную лавку – высказать претензии хозяевам. Она желала, чтобы старые подруги и приятельницы получали отчеты об ее ухудшающемся здоровье и объясняли, почему не приезжают ее повидать. Вот в такую обстановку Джун и привезла Эварта: посадила его в комнате и заставила слушать. Джун в университете стала специализироваться по психологии, надеясь с помощью этой науки решить проблемы с матерью, а Эйлин для решения тех же проблем выбрала английскую литературу. Усилия Джун приводили к реальным результатам, а Эйлин только утешалась чтением книг, в которых изображались безумные матери, но применить свои знания на практике не умела. Джун представляла мать приятелям без всяких оговорок и извинений, хотя до и после знакомства подробно обсуждала с ними ситуацию. У приятелей возникало ощущение, будто им оказана великая честь. Эварту приходилось выслушивать в исполнении матери длинные, скучные, путаные и попросту лживые истории про их семейство, которое якобы состоит в родстве с Артуром Мейеном, бывшим премьер-министром Канады. Джун объясняла своему подопечному, что тому выпала редкая возможность непосредственно познакомиться с иллюзиями, которые внушает людям определенного темперамента современная тупиковая социально-экономическая ситуация. (Она моментально освоила научный жаргон и потом успешно пользовалась им всю жизнь.) На Эйлин производили большое впечатление те преимущества, которые сестра извлекла из своего образования, ее независимый ученый тон.