Амели Нотомб - Кодекс принца. Антихриста (сборник)

– Да. Можно она будет ночевать у нас по понедельникам? Она живет очень далеко, в каком-то поселке в восточных кантонах, и во вторник ей приходится вставать в четыре часа, чтобы к восьми быть на занятиях.

– Ну разумеется. Поставим раскладушку в твоей комнате.

Назавтра я собралась с духом и заговорила с Христой:

– Если хочешь, можешь по понедельникам ночевать у меня.

Она посмотрела на меня с радостным изумлением. Это была лучшая минута в моей жизни.

– Правда?

И надо же было мне тут же все испортить.

– Мои родители не против, – сказала я.

Христа прыснула. А я сморозила еще одну глупость – спросила:

– Ты придешь?

Все вывернулось наизнанку. Я уже не предлагала Христе услугу, а упрашивала ее.

– Так и быть, приду, – ответила она так, как будто соглашалась, только чтобы сделать мне приятное.

Но все равно я обрадовалась и с нетерпением стала ждать понедельника.

Я в семье единственный ребенок, с друзьями мне не везло, так что гостей у меня никогда не бывало, и уж тем более никогда никто не спал в моей комнате. Одна мысль о таком чуде наполняла меня восторгом.

Настал понедельник. Христа держалась так же, как обычно. Но я с замиранием сердца заметила, что она пришла с рюкзачком – захватила свои вещи.

Занятия в тот день кончились в четыре часа. А потом я целую вечность прождала у дверей аудитории, пока Христа попрощается со своими многочисленными приятелями. Наконец она не спеша подошла ко мне, но заговорила – с вынужденной любезностью, словно оказывая мне великую милость, – только тогда, когда другие студенты уже не могли нас видеть.

Сердце неистово колотилось у меня в груди, когда я открывала дверь в квартиру. Христа вошла, осмотрелась и присвистнула:

– Ничего!

Я почувствовала дурацкую гордость.

– А где твои родители? – спросила она.

– На работе.

– Они у тебя кто?

– Учителя в коллеже. Папа преподает греческий и латынь, мама – биологию.

– А-а, ясно!

Я хотела спросить, что именно ей ясно, но не решилась.

Дома у нас не слишком роскошно, но красиво и приятно.

– Покажи мне свою комнату!

Ужасно волнуясь, я провела ее в свою берлогу. Ничего интересного в ней не было.

– Так себе комнатка. – Христа презрительно скривилась.

– Тут очень уютно, вот посмотришь, – как бы оправдываясь, сказала я.

Она улеглась на мою кровать, предоставив мне раскладушку. Конечно, я и так собиралась уступить кровать ей, но предпочла бы, чтобы предложение исходило от меня. Однако я постаралась отбросить эти мелочные мысли.

– Ты всегда здесь спала?

– Да. Я тут живу с рождения.

– А братья и сестры у тебя есть?

– Нет. А у тебя?

– У меня два брата и две сестры. Я самая младшая. Покажи мне свой гардероб.

– Что-что?

– Открой шкаф!

Сбитая с толку, я повиновалась. Христа соскочила с кровати и подошла к платяному шкафу.

Осмотрев все, что там висело, она сказала:

– У тебя тут только одна приличная вещица.

Она вытащила мой единственный красивый наряд – облегающее китайское платье – и быстро стянула с себя майку, джинсы и туфли. Я смотрела на нее, онемев от изумления.

– Платьице в обтяжку, – сказала Христа, присмотревшись. – Сниму, пожалуй, и трусики.

Миг – и она очутилась передо мной в чем мать родила. Надела платье и посмотрелась в большое зеркало. Ей очень шло. Налюбовавшись на себя, она сказала:

– Интересно, как оно сидит на тебе.

Этого-то я и боялась. Она сняла платье и бросила его мне:

– Надень!

Я пришибленно молчала, но не шевелилась.

– Надень, говорю!

И снова я не выжала из себя ни звука.

Христа весело прищурилась, будто до нее дошло наконец, в чем дело.

– Тебе неудобно, что я голая?

Я отрицательно мотнула головой.

– Тогда почему ты сама не раздеваешься? Давай!

Я снова помотала головой.

– Давай-давай! Так надо!

Кому надо?

– Что за дурь?! Раздевайся!

– Нет.

Это «нет» стоило мне большого труда.

– Я-то разделась!

– Я не обязана делать, как ты.

– «Не обязана делать, как ты!» – передразнила она противным голосом.

Я что, так разговариваю?

– Ну, Бланш! Мы же обе девчонки!

Тишина.

– Смотри, я голая – и ничего! Мне плевать!

– Это твои проблемы.

– Проблемы у тебя, а не у меня! Ты зануда!

Она засмеялась и изо всех сил пихнула меня. Я полетела на раскладушку и сжалась в комок. Христа стащила с меня кроссовки, проворно расстегнула на мне джинсы, потянула их вниз, прихватив и трусы. К счастью, на мне была длинная, почти до колен, майка.

Я заорала.

Она остановилась и удивленно уставилась на меня:

– Ты что, ненормальная?

Меня трясло.

– Не трогай меня!

– Ладно. Тогда раздевайся сама.

– Не могу.

– Тогда я тебе помогу! – пригрозила она.

– Зачем ты меня мучаешь?

– Дуреха! Никто тебя не мучает! Подумаешь, перед девчонкой!

– Зачем тебе надо, чтобы я разделась?

Ответ был самый неожиданный:

– Чтобы мы были в равном положении!

Как будто я могла с ней равняться! Я не нашлась что возразить, и она торжествующе изрекла:

– Видишь, значит ты должна!

Я поняла, что мне не отвертеться, и сдалась. Взялась за низ майки, но поднять ее у меня никак не получалось.

– Нет, не могу.

– Ну я подожду, – сказала Христа, насмешливо глядя на меня.

Мне было шестнадцать лет. У меня не было ничего: ни материального, ни духовного богатства. Ни любви, ни дружбы, ни опыта. Не было интересных идей, а была ли душа, я сильно сомневалась. Единственное, что мне принадлежало, – это мое тело.

В шесть лет раздеться ничего не стоит. В двадцать шесть – это давно привычное дело.

В шестнадцать же – страшное насилие.

«Зачем тебе это надо, Христа? Знаешь, что это для меня значит? А если б знала, то стала бы заставлять? Или потому и заставляешь, что знаешь?

И почему я тебя слушаюсь?»

За шестнадцать лет в моем теле накопился груз одиночества, ненависти к себе, невыговоренных страхов, неудовлетворенных желаний, напрасных страданий, подавленной злости и неистраченной энергии.

Бывает красота силы, красота грации и красота гармонии. В некоторых телах удачно сочетаются все три ее вида. В моем же не было ни на грош ни одного. Оно было ущербно от природы, напрочь лишено и силы, и грации, и гармонии. Похоже на голодный вопль.

Зато к этому вечно спрятанному от солнечного света телу подходило мое имя: Бланш [11], бледная немочь, бледная и холодная, как холодное оружие – плохо отточенный и обращенный внутрь клинок.

– Ты будешь тянуть резину до завтра? – спросила Христа. Она валялась на моей кровати и, кажется, упивалась моими терзаниями.

Тогда, чтобы покончить с этим разом, я резко, точно выдергивая чеку из гранаты, сорвала с себя майку и бросила на пол – ни дать ни взять Верцингеториг, швыряющий свой щит к ногам Цезаря.