Амели Нотомб - Гигиена убийцы. Ртуть (сборник)

– Не дать ли вам успокоительное, господин Тах? По-моему, вы чересчур возбуждены, как бы это вам не повредило.

– Есть от чего возбудиться! Я и забыл, что можно быть до такой степени счастливым.

– Что же вас так осчастливило?

– Я же сказал вам: я душу Леопольдину.

– И этим счастливы?

– Еще как! Моя кузина возносится на седьмое небо. Голова ее запрокинута, дивный ротик приоткрыт, огромные глаза устремлены в бесконечность, а может быть, наоборот. Все ее лицо – улыбка, и вот она мертва, я разжимаю руки, выпускаю ее тело, оно соскальзывает в озеро, покачивается на поверхности – глаза с восторгом смотрят в небо, а потом Леопольдина погружается в воду и исчезает в глубине.

– И вы ныряете за ней?

– Не сразу. Сначала я размышляю о том, что сделал.

– Вы довольны собой?

– Да. Я громко смеюсь.

– Смеетесь?

– Да. Я думаю о том, что обычно убийцы проливают кровь, я же, не пролив ни капли крови моей жертвы, остановил ее кровоизлияние и возвратил ей бессмертие, исконное и бескровное. Как не посмеяться над таким парадоксом?

– У вас на диво своеобразное чувство юмора.

– Потом я смотрю на озеро: ветер уже покрыл его поверхность мелкой рябью, сгладив круги там, куда упало тело Леопольдины. Этот саван кажется мне достойным моей кузины. Внезапно я думаю о ее утонувшей тезке и напоминаю себе: «Берегись плагиата, Претекстат, опасайся законов жанра!» И я ныряю в зеленоватую глубину, где ждет меня моя кузина, еще такая близкая и уже таинственная, точно обломок затонувшего храма. Длинные волосы колышутся над ее лицом, и она улыбается мне загадочной улыбкой Атлантиды.

Долгая пауза.

– А дальше?

– О, дальше… Я выплыл с нею на берег и поднял на руки невесомое, гибкое, как водоросль, тело. Я отнес ее в замок, где при виде двух юных нагих тел поднялся настоящий переполох. Все сразу заметили наготу Леопольдины, до которой далеко было моей. Можно ли представить себе нечто более нагое, чем труп? И началась комедия: охи-ахи, слезы, причитания, сетования на судьбу и на мою оплошность, отчаяние – в общем, кич, достойный пера третьеразрядного писаки. Когда в роли постановщика выступаю не я, картины получаются самого дурного вкуса.

– Вы должны были понять горе всех этих людей, особенно родителей покойницы.

– Горе, горе… Это явное преувеличение. Леопольдина была для них лишь абстракцией, прелестной и чисто декоративной. Три года мы практически постоянно жили в лесу, и это их не особенно беспокоило. Они и не видели ее почти никогда. Эти помещики, знаете ли, были пленниками условностей; они оценили ситуацию и разыграли сцену на тему «Безутешные родители над телом утонувшей дочери». Сами понимаете, тени каких великих витали над этими милейшими людьми. Не Леопольдину де Планез де Сен-Сюльпис оплакивали они, но Леопольдину Гюго, Офелию и всех на свете утопших невинных дев. Они видели перед собой отвлеченную идею трупа, можно даже сказать, что для них это был чисто культурный феномен, а скорбь стала лишь поводом показать свою образованность. Нет, только один человек знал истинную Леопольдину, только один имел право рыдать над ней – я.

– Но вы не рыдали.

– Убийце оплакивать свою жертву – согласитесь, это несколько непоследовательно. И потом, кому, как не мне, было знать, что моя кузина счастлива – счастлива навеки. Поэтому я один безмятежно улыбался среди разноголосых стенаний.

– За что с вас было спрошено впоследствии, я полагаю.

– Правильно полагаете.

– Только полагать и остается, поскольку ваш роман практически на этом и обрывается.

– В самом деле. Как вы могли заметить, в «Гигиене убийцы» доминирует вода. Завершить книгу пожаром в замке значило бы нарушить столь идеальный водный баланс. Терпеть не могу, когда художники соединяют эти две стихии, огонь и воду, – в подобном банальном дуализме есть что-то патологическое.

– Не пудрите мне мозги. Вовсе не эти метафизические соображения заставили вас так резко оборвать рассказ. Вы же сами мне говорили, что перо ваше остановилось по некой таинственной причине. Я напомню вам последние страницы: вы оставляете тело Леопольдины в объятиях скорбящих родителей, кое-как, общими до цинизма словами, объяснив им ее смерть. Роман заканчивается следующей фразой: «И я ушел в свою комнату».

– Не такой уж плохой конец.

– Пожалуй, но читатель не удовлетворен.

– Не такой уж плохой результат.

– Для метафорического чтения – да. Но не для того, плотского, на котором настаиваете вы.

– Что ж, мадемуазель, вы правы и не правы одновременно. Вы правы, потому что действительно есть таинственная причина, заставившая меня прекратить работу над этим романом. Но вы не правы, потому что, будучи журналисткой, мыслите себе продолжение в той же линейной манере. Поверьте, это было бы ужасно, ибо после того рокового тринадцатого августа и вплоть до сегодняшнего дня происходило только одно – карикатурно безобразный упадок. Уже четырнадцатого августа худенький юноша, всегда воздержанный в еде, начал жрать в три горла. Быть может, так я заполнял пустоту, образовавшуюся со смертью Леопольдины? Мне постоянно хотелось самой нездоровой пищи – вкус к ней у меня так и остался. За полгода я втрое прибавил в весе, стал мужчиной и уродом, лишился волос, всего лишился. Я говорил вам, что мои родные мыслили условностями: после утраты дорогого существа близким полагается худеть и желтеть. И все, кто жил в замке, худели и желтели, один я, урод в семье, обжирался и разбухал на глазах. До сих пор не могу без смеха вспоминать наши тогдашние трапезы: бабушка с дедушкой и дядя с тетей едва прикасались к своим тарелкам и с ужасом взирали, как я сметаю все со стола, громко чавкая. Вкупе с подозрительными синяками на шее Леопольдины эта булимия наводила на размышления. Со мной перестали разговаривать, я чувствовал, как сгущаются вокруг меня тучи враждебности и подозрений.

– Небезосновательных.

– Нетрудно догадаться, что мне захотелось вырваться из этой атмосферы, которая мало-помалу перестала меня забавлять. И нетрудно догадаться, что, написав великолепный роман, я просто не мог разбить чары столь плачевным эпилогом. Так что вы были не правы, требуя от меня продолжения по всей форме, однако вы были и правы, потому что эта история ждала конца, настоящего, – но я сам не знал его до сегодняшнего дня, потому что этот конец дали мне вы.

– Я? Я дала вам конец романа?

– Именно это вы делаете сейчас.

– Если вы хотели озадачить меня, то своего добились, но мне бы хотелось разъяснения.

– Вы уже дали мне ценнейшую информацию для финала вашей максимой о хрящах.

– Надеюсь, вы не собираетесь испортить прекрасный роман, прицепив к нему этот хрящеватый бред, которым морочили мне голову?