Амели Нотомб - Токийская невеста

В технизированной японской квартире «Увидишь» обретает черты фантастики. Едва я открыла дверь, как заиграл Бах.

– Это Бах, – сказала я.

Настала моя очередь.

– Мне очень нравится, – прокомментировал Ринри.

Я повернулась к нему и указала на него пальцем.

– Это ты.

Игра кончилась. В любви правил больше не существовало. В постели я открывала для себя удивительного человека. Он очень долго смотрел на меня, потом сказал:

– Какой красивый ты!

Опять плохой перевод с английского. Но ни за что на свете я не стала бы его поправлять. Меня никогда еще не находили красивым.

– Японки намного красивее, – сказала я.

– Это не так.

Я порадовалась, что у меня дурной вкус.

– Расскажи мне о японках.

Он пожал плечами. Я попросила еще раз. В конце концов он сказал:

– Не могу тебе объяснить. Они меня раздражают. Они как будто ненастоящие.

– Может быть, я тоже ненастоящая.

– Нет. Ты живешь, ты смотришь вокруг. А их интересует одно: нравятся ли они. Они думают только о себе.

– Большинство западных женщин тоже.

– Мне и моим друзьям кажется, что для них мы просто зеркало.

Я изобразила, будто смотрюсь в него и поправляю волосы. Он засмеялся.

– Ты много говоришь с друзьями о девушках?

– Нет. Это неудобно. А ты говоришь о мужчинах?

– Нет. Это личное.

– А японки наоборот. С парнями они такие тихони, слова лишнего не скажут. А потом все выбалтывают подружкам.

– Западные девушки тоже.

– Почему ты так говоришь?

– Хочу защитить японок. Быть японкой не так-то легко.

– Японцем тоже быть нелегко.

– Конечно. Расскажи про это.

Он умолк. Вздохнул. Я заметила, как он изменился в лице.

– В пять лет я, как все дети, сдавал экзамен, чтобы поступить в одну из лучших школ. Если бы я прошел, то потом мог бы поступить в лучший университет. В пять лет я уже это знал. Но я не прошел.

Он весь дрожал.

– Родители ничего мне не сказали. Они были огорчены и разочарованы. Мой отец в пять лет сдал экзамен успешно. Я еле дождался ночи и залился слезами.

Тут он разрыдался. Я обняла его – все его тело словно свело судорогой от безутешного горя. Мне рассказывали об этих кошмарных японских отборах, которые проходят совсем маленькие дети, уже отлично понимающие, сколь высоки ставки.

– В пять лет я узнал, что я недостаточно умный.

– Неправда. В пять лет ты узнал, что тебя не приняли.

– Я чувствовал, что отец думает: «Ничего, не страшно. Он мой сын и займет со временем мое место». Меня стал мучить стыд и мучает до сих пор.

Я прижала его к себе, шепча какие-то ободряющие слова, уверяя его, что он умный. Он долго плакал, потом уснул.

А я встала и пошла посмотреть на город, где каждый год тысячи пятилетних детей узнают, что их жизнь загублена. Мне почудилось, что я слышу со всех сторон какофонию ночных детских рыданий.

Ринри избежал общей участи, потому что он сын своего отца: вместо пожизненного страдания ему достался пожизненный стыд. А остальные, провалившиеся на тестировании, с малолетства знали, что станут в лучшем случае индустриальным мясом, как было когда-то пушечное мясо. И люди еще удивляются, что среди японских подростков столько самоубийств.

Кристина должна была вернуться через три недели. Я предложила Ринри воспользоваться квартирой по максимуму. Игру в «Романополию» продолжим после возвращения Кристины. Он возликовал.

В любви, как и во всем, инфраструктура очень важна. Глядя в окно на казармы Итигая, я спросила Ринри, любит ли он Мисиму.

– Это гениально, – сказал он.

– А в Европе многие меня уверяли, что Мисима – писатель больше для иностранцев.

– Японцам он не очень нравится как личность. Но книги у него великолепные. То, что говорят твои знакомые, довольно странно, потому что он хорош именно по-японски. Его фразы – это музыка. Как такое переведешь?

Я ухватилась за его слова. Поскольку было ясно, что я не скоро смогу по-настоящему разбирать иероглифы, я попросила его почитать мне Мисиму в подлиннике. Он с готовностью согласился и начал читать «Запретные цвета». У меня мурашки по коже побежали. Понимала я далеко не все, начиная с названия.

– Почему цвета запретные?

– По-японски цвет может быть синонимом любви.

Гомосексуализм в Японии очень долго был запрещен законом. Как ни восхищала меня японская аналогия между цветом и любовью, но Ринри коснулся деликатной темы. Я ни разу не говорила с ним о любви. Сам он заговаривал об этом часто, но я ухитрялась его отвлечь. Мы смотрели из окна в бинокль на цветение сакуры.

– По обычаю я должен ночами петь тебе песни, попивая сакэ под цветущей сакурой.

– Слабо́?

Под ближайшей сакурой Ринри спел мне несколько незамысловатых песенок про любовь. Я посмеялась, он вспылил:

– Я действительно думаю то, о чем пою.

Я залпом выпила свое сакэ, чтобы скрыть замешательство. С этими цветущими деревьями надо быть поосторожнее, раз они так подогревают в нем сентиментальность.

Вернувшись в квартиру, я сочла, что опасность миновала. Как бы не так! На меня обрушились слова любви высотой с небоскреб. Я мужественно слушала, ничего не отвечая. По счастью, мое молчание его устраивало.

Я очень привязалась к нему. Влюбленному такое не скажешь. А жаль. Для меня привязаться к кому-то – это немало.

Я была счастлива с ним.

Всегда радовалась, когда его видела. Он был мне дорог, я испытывала к нему огромную нежность. Когда он уходил, я по нему не скучала. Такова была формула моего отношения к нему, и наша история казалась мне чудесной.

Поэтому я боялась объяснений, требующих ответа или, хуже того, взаимности. Лгать в такой ситуации – пытка. Но выяснилось, что мои страхи напрасны. От меня Ринри хотел только одного – чтобы я его слушала. Как это правильно! Слушать кого-то – великая вещь. И я воодушевленно слушала.

Мое отношение к нему не имеет названия в современном французском языке, зато имеет в японском: тут очень подходит слово кои . На французский кои можно, в принципе, перевести как «влечение, симпатия, склонность, вкус». Ринри был в моем вкусе. Он был моим коибито – человеком, с которым я разделяла кои, мне пришлось по вкусу его общество.

В нынешней Японии у молодых неженатых пар партнер именуется исключительно коибито. Глубокая внутренняя щепетильность исключает слово «любовь». Если не считать редких оговорок или приступов безумной страсти, никто не употребляет это высокое слово, оставляя его для литературы и схожих с ней сфер. И надо же было случиться, чтобы мне попался единственный японец, не избегавший ни этой лексики, ни соответствующих интонаций. Но я успокаивала себя тем, что тут виновато наше разноязычие. Ринри делал свои признания то по-французски, то по-японски, но главное – он адресовал их франкоговорящей девушке: французский язык, вероятно, представлялся ему неким пленительным вольным полем, где можно пуститься во все тяжкие.