Джон Робисон - Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера

Что касается веса… если знакомый поправился, я скажу: «Похоже, с нашей последней встречи ты пополнел». По опыту я уяснил, что люди набирают вес по самым разным причинам, в большинстве своем благоприятным. Я сознаю, что многие не любят, когда им указывают на перемены во внешности, в том числе и на прибавку в весе. Но все равно мой рот выпалит: «Да ты поправился!» прежде, чем мозг успеет заключить: «Если скажешь ему, что он потолстел, это будет невежливо».

Совсем другое дело, если человек постройнел. Если я увижу, что знакомый заметно похудел, то я, вероятно, скажу: «Ты что-то похудел – ты, часом, не болен?» Я знаю, что некоторые сидят на диетах. Но для людей моего возраста велика вероятность похудеть из-за болезни. Может, у собеседника рак или еще что похуже. Поэтому, если я вижу, что собеседник сильно похудел, то не обойду эту перемену стороной и задам прямой вопрос.

Я неоднократно слышал, что вежливые вопросы наподобие «как твой сын?» считаются универсальными зачинами для разговора, фразами, гарантированно разбивающими лед между собеседниками. Якобы они снимают напряжение, которое бывает в начале разговора. Не знаю. Думается, я вряд ли задам подобный вопрос, если заранее не подготовился к разговору с конкретным человеком. То есть при случайной встрече я такой вопрос не задам. Если я все-таки отваживаюсь начать разговор первым, то зачастую произношу такое, что собеседнику кажется грубостью или выбивает из колеи. Особенно если я говорю правду, которую человек не хочет слышать.

По этим причинам я некоторое время назад научился издавать неопределенное хмыканье или покашливание. Оно годится и как зачин для разговора, и помогает заполнить паузу. Услышав мое «гм» или «кхм», собеседник не очень понимает, что сказать в ответ, но это междометие, по крайней мере, не воспринимается как грубость. А я, в свою очередь, дожидаюсь любой реакции, любого отклика, и продолжаю разговор, исходя из услышанного.

Раньше мне нередко доставалось за склонность задавать неожиданные вопросы. Я чувствовал себя пристыженным. Теперь я понимаю, что нормальные люди ведут себя высокомерно и зачастую фальшиво. Поэтому вместо того чтобы позволять себя обижать, я напрямую выражаю свое недовольство. Таким образом я сражаюсь своим обычным оружием: логикой и рациональностью.

Мои сложности по части искусства беседы – яркий пример той проблемы, с которой мы, аспергерианцы, сталкиваемся ежедневно. Если у человека явная и заметная инвалидность, например, он передвигается в инвалидном кресле, то окружающие обращаются с ним сострадательно и участливо, ведь они сразу видят, в чем его слабые стороны. Никому и в голову не придет подойти к инвалиду в коляске и воскликнуть: «Давай быстренько перебежим на ту сторону улицы!» А если инвалид не может перебежать на ту сторону улицы, никто не возмутится: «А что ему мешает? Что с ним не так?» Инвалиду еще и помогут пересечь улицу.

Однако мой недостаток – инвалидность по части способностей к общению – у меня внешне никак не выражен. Синдром Аспергера невидим, поэтому к нему такое отношение. И когда я совершаю какую-нибудь оплошность в разговоре, собеседник говорит: «Какой надменный придурок!» Я с нетерпением жду того дня, когда к моим особенностям будут относиться к таким же уважением, с каким относятся к физической ущербности инвалида в коляске. А если к уважению будет прилагаться еще и нарочно выделенное для аспергерианцев место на парковке, я только за.

Кгхм!

Когда мы начали работу у Мильтона Брэдли, то были молоды и полны энтузиазма. Мы с Бобом, товарищем по разработкам, были убеждены, что придуманные нами игрушки изменят мир. Порой мы засиживались до полуночи, увлеченно проектируя и мастеря, чтобы новейшая электронная игрушка была готова к производству. Кстати, в этой сфере работы не требуется никаких особых навыков, чтобы поддерживать разговор – точнее, вести болтовню. Мы с Бобом были чокнутыми компьютерщиками-очкариками еще до того, как появились компьютеры. Мы жили, чтобы создавать новые механизмы и решать задачки, а не чтобы поражать окружающих своей светскостью и умением общаться.

Однако мне бы тогда очень не помешало получше разбираться, как работает система крупной компании. Как выяснилось, вскоре после начала работы мы столкнулись с так называемой корпоративной политикой. В 1981 году компания выпустила игру «Темная башня», которая пользовалась огромным спросом. По сути, это была электронная версия широко известной ролевой игры в жанре фэнтези. Базовой деталью служила башня, которая вращалась и останавливалась перед каждым из игроков. Но вот беда: эта штука останавливалась не там, где надо. И поскольку в группе разработчиков «Темной башни» инженером был Боб, то и решать эту задачку было ему.

Боб долго чесал в затылке, гадал, размышлял, экспериментировал и пытался понять, что делать. Поскольку теперь я наблюдал за разработкой электронных устройств «изнутри» производства, то поражался, как же сложно устроена электронная игра за тридцать девять долларов. Во многих отношениях эти игры были куда изощреннее и сложнее, чем приспособления, с которыми я работал в музыкальном бизнесе, – а ведь там отдельные устройства стоили в тысячу раз дороже.

Казалось бы, «Темная башня» – игрушка проще некуда. Включаешь моторчик, она движется. Отключаешь – останавливается, так? К сожалению, на поверку все было не так-то просто. В силу инерции моторчик после отключения еще продолжал обороты, – совсем как бывает с автомобилем, который проезжает какое-то расстояние уже после того, как заглушишь мотор. И вся загвоздка была в том, что просчитать, когда и где остановится башня, было невозможно.

– Вот если бы у нас был бюджет в пятьдесят долларов на детали, я бы справился без труда, – задумчиво протянул Боб.

– Ну да, – сказал я, – а вот смекнуть, как все наладить и при этом уложиться в двадцать пять центов – совсем другое дело.

В том-то и состояла суть проблемы. В производстве игрушек бюджет обычно крошечный, всегда приходится укладываться в очень скромные суммы, поэтому мы каждый раз ломали голову и из кожи вон лезли, чтобы обойтись минимумом простых деталей. Когда все получалось, мы гордились тем, что смогли найти лаконичное решение и что устройство работало. Но получалось не всегда.

Над «Темной башней» мы бились целый месяц, работая по шестьдесят часов в неделю. Наконец, Боба осенило.

– Цепь ограничения импульсов! Фиксатор! – сказал он. – Пустим в дело транзистор. Мотор будет останавливаться сразу, как только выключаешь ток.

– Принцип тот же, что у динамических тормозов на локомотивах, – кивнул я, восхищенный его идеей. Кто бы подумал, что мы сможем притормаживать маленькую электронную игрушку с помощью того же принципа, который помогает останавливать тяжелые товарные поезда на спуске с горы?