Джордан Белфорт - Волк с Уолл-стрит 2. Охота на Волка

А Чэндлер – его полная противоположность: у нее очень тонкая душевная организация, она очень любопытна, интуитивна, всегда погружена в себя и всегда умеет найти нужные слова. У нее даже было прозвище «ЦРУ» – потому что она постоянно подслушивала разговоры старших, жадно впитывая любую информацию. Свое первое слово она произнесла в семь месяцев, в год уже говорила длинными предложениями, а в два года у нее начались – и больше не прекращались – длительные споры с Герцогиней. Чэндлер было трудно умаслить, ею было невозможно манипулировать, и она обладала невероятным умением сразу же распознавать, когда ей вешают лапшу на уши.

И это создавало для меня проблемы. Допустим, появление браслета у меня на лодыжке еще можно было объяснить: мол, это такое медицинское приспособление, мне его дал доктор, чтобы у меня не начала снова болеть спина. Я мог бы сказать Чэндлер, что мне прописали его на шесть месяцев и я должен все время его носить. Она бы, наверное, на какое-то время этому поверила. Но намного сложнее будет скрыть от нее тот факт, что я под домашним арестом.

Наша семья постоянно перемещалась – мы все время куда-то бежали, что-то делали, куда-то шли и что-то осматривали, – что же скажет Чэндлер, когда я вдруг перестану выходить из дома? Я подумал об этом, но тут же решил, что в любом случае Герцогиня меня прикроет.

И тут Чэндлер спросила:

– Ты плачешь, потому что тебе придется вернуть людям их деньги?

– Ч-что? – только и смог проскрипеть я.

Чертова Герцогиня! Как она могла? Зачем она это сделала? Чтобы попытаться настроить Чэндлер против меня! Она развязала психологическую войну, и это был ее первый удар. Шаг номер один: пусть дети узнают, что их папочка – ужасный жулик. Шаг номер два: пусть дети поймут, что есть другие мужчины, получше, которые не являются ужасными жуликами и которые позаботятся о мамочке. Шаг номер три: как только папочка отправится в тюрьму, сказать детям, что он их бросил, потому что не любит их, и, наконец, шаг номер четыре: сказать детям, что им следовало бы называть папой нового мамочкиного мужа – во всяком случае, до тех пор, пока и его золотые рудники не опустеют, после чего мамочка найдет им еще одного нового папу.

Я глубоко вздохнул и сотворил еще одну ложь во спасение. Я сказал Чэндлер:

– Мне кажется, моя сладкая, ты не поняла. Я был занят на работе.

– Нет, – возразила Чэндлер, несколько рассерженная моими попытками отпереться, – мамочка сказала, что ты взял деньги чужих людей, и теперь тебе придется вернуть их.

Я с изумлением покачал головой, а потом взглянул на Картера. Казалось, он тоже смотрит на меня с подозрением. Господи, неужели он тоже знал? Ему было всего три года, и его волновал только этот несчастный Король Лев!

Мне придется многое им объяснять, и не только сегодня, но и в последующие дни и годы. Чэндлер скоро начнет читать, а значит, откроется новый ящик Пандоры. Что я ей скажу? Что ей скажут ее друзья? Я почувствовал, как меня захлестнула новая волна отчаяния. В каком-то смысле Герцогиня была права. Я должен заплатить за мои преступления, но ведь на Уолл-стрит все преступники, разве не так? Вопрос только в размере преступления, правда? Так чем же я хуже всех остальных – просто тем, что попался?

Я решил не развивать эту мысль и сменил тему:

– Знаешь, Чэнни, это не так уж важно. Давай поиграем с твоими Барби.

«А потом, – закончил я мысленно, – когда ты отправишься спать, папочка спустится вниз, в свой кабинет, и посвятит несколько часов размышлениям о том, как бы ему убить мамочку и не попасться».

Мы были где-то на бульваре Гранд-Сентрал, неподалеку от границы между Квинсом и Манхэттеном, когда Мансур окончательно вывел меня из терпения.

Дело было во вторник утром, на следующий день после Дня труда, и я ехал к своему адвокату по уголовным делам в Мидтаун, на левой лодыжке у меня был электронный браслет, а за рулем машины сидел этот непрерывно болтающий пакистанец. Да, несмотря на все преграды, я был все еще одет как преуспевающий человек: на мне был серый костюм в мелкую полоску, белая крахмальная рубашка, красный галстук в клеточку, черные хлопчатобумажные носки, скрывавшие браслет на левой лодыжке, и черные лоферы с кисточками от «Гуччи».

Я был одет, как успешный человек. Тем утром это казалось мне очень важным, хотя даже если бы на мне был только памперс и галстук-бабочка, мой адвокат по уголовным делам Грегори Джей О’Коннел все равно сказал бы мне, что я выгляжу на миллион долларов. В конце концов, этим утром первым деловым действием как раз будет передача ему чека на эту сумму: миллион долларов. Это было самое важное дело, так как адвокат предупредил: вероятность того, что прокуратура попытается на этой неделе заморозить мои активы, была больше, чем пятьдесят процентов. А адвокатам, как известно, надо платить.

Было самое начало одиннадцатого, и утренний час пик уже закончился. Из правого окна лимузина мне были видны приземистые и, как всегда, унылые ангары и терминалы аэропорта Ла-Гуардиа. Из левого окна я видел бурлящий греческий рай Астории [3], квартала с самой большой в мире концентрацией греков на квадратный метр, их здесь было даже больше, чем в самих Афинах. Я вырос неподалеку отсюда, в еврейском раю в Бэйсайде, Квинс, в районе с безопасными улицами, которые теперь кишели зажиточными корейцами.

Мы выехали из Олд-Бруквилла тридцать минут назад, и с тех пор мой пакистанский террорист ни на минуту не закрыл рта. Он беспрерывно что-то нес о системе уголовного правосудия в его любимом Пакистане. Обычно в такой ситуации я просто говорил ему, чтобы он заткнулся. Но тем утром я был слишком вымотан, чтобы заставить его замолчать. И в этом тоже была виновата Герцогиня.

Эта сука-блондинка, как и обещала, в выходные упорхнула из клетки и провела три дня и три ночи в Хэмптонс. Я был уверен, что ночевала она в нашем пляжном домике, но совершенно не представлял, что она делала днем и, главное, с кем она это делала. Она ни разу не позвонила, так что было совершенно ясно, что она занята, занята, занята поисками новой золотой жилы.

Когда она в понедельник вечером наконец вернулась домой, то сказала мне только несколько слов – что-то насчет жутких пробок по дороге из Хэмптонс. Потом с улыбкой вспорхнула наверх к детям и повела их качаться на качелях. Все они хохотали, и, казалось, ей на все было наплевать, так что она поставила перед собой задачу быть как можно более веселой – до тошноты.

Она с какой-то нарочитой радостью качала их на качелях, а потом сбросила туфли и стала скакать с ними на заднем дворе. Можно было подумать, что у нас с ней вообще больше не было ничего общего. Ее бессердечие привело меня уж совсем в полное уныние. Мне казалось, что я сижу, задыхаясь, в какой-то черной яме, откуда нет выхода.