Хуан Хосе Мильяс - У тебя иное имя

Когда она была уже совсем готова и собиралась выходить, ей пришла в голову здравая мысль – позаботиться о том, чтобы ее отсутствие дома не показалось подозрительным. Она позвонила матери: «Послушай, я собираюсь пообедать с подругой и провести с ней весь день, а Карлос в последнее время стал очень ревнивым и подозрительным. Поэтому, если будешь с ним разговаривать, пожалуйста, скажи, что я провела день с вами».

Мать пыталась отказаться, придумала тысячу отговорок, но в конце концов все же уступила: не хотела оказаться виновной в еще большем разладе между дочерью и зятем. Это был разговор, полный скрытых угроз и невысказанных опасений, разговор, в котором мать и дочь выслеживали друг друга, словно враги, потому что каждая знала: поражение одной из них означает падение для обеих.

Об этом и размышляла Лаура, сидя в такси, которое везло ее к дому Хулио. И начинала понимать, что истинной причиной, побудившей ее просить мать об одолжении, было не желание сделать ту соучастницей адюльтера, а стремление выцарапать у матери разрешение на него.

Та встреча была словно подарок судьбы. Лаура смотрела, как Хулио ставит на стол тарелки, раскладывает приборы, достает из пакета деликатесы, только что купленные им в лавочке неподалеку. Все было отличного качества, к тому же Хулио накрывал на стол очень красиво – по всему было видно, что ему не раз приходилось это делать. У него был опыт. У него было прошлое, а у нее была только ее внутренняя жизнь.

Они обедали неторопливо, прерывая трапезу, для того чтобы выпить бокал вина или выкурить сигарету. Или посмотреть друг другу в глаза. Или посмеяться над шуткой. Смех особенно сближал их – это неизбежно для людей их возраста, оказавшихся в подобных обстоятельствах.

– Чем занимается твой муж? – спросил Хулио, когда утих смех, вызванный очередной шуткой.

– А ты? Чем занимаешься ты?

– Я работаю в издательстве. А твой муж?

– Он инженер.

Они помолчали немного. Потом Хулио заговорил:

– Недавно в баре я слышал разговор двух инженеров. Разговор этот врезался мне в память. Он мне даже приснился потом. А когда я проснулся, то записал его – пригодится для рассказа.

– И о чем они разговаривали?

– Речь шла о человеке по имени Хавьер. Тот, что помоложе, сказал, что ничуть не удивлен случившимся, потому что Хавьер всегда был не от мира сего, на что его собеседник несколько свысока ответил: «Все дело в том, что Хавьер был шизотрусом». – «Шизо кем?» – переспросил молодой. «Шизотрусом, – повторил другой с ноткой раздражения в голосе. – Это слово я придумал сам, и означает оно человека, который может вести себя по-разному: быть или очень нерешительным, или очень грубым и напористым. Как раз в тот день, когда случилось несчастье, он пригласил меня к себе домой послушать музыку».

– В этот момент, – продолжал Хулио, – они заметили, что я прислушиваюсь, и стали говорить тише.

– Почему ты решил, что они инженеры? – спросила Лаура.

– Звукоинженеры. В наше время никто, кроме звукоинженеров, не станет просто так слушать музыку.

Оба засмеялись. Хулио предложил Лауре сигарету, поднес зажигалку. Лаура поперхнулась дымом. Глаза у нее блестели.

– И какой же сон тебе приснился? – поинтересовалась она.

– Вот этого я тебе не расскажу – сон был довольно неприятный.

Лаура была в черном свитере, очень свободном и с глубоким вырезом, и, беседуя с Хулио, она внимательно следила за тем, какое действие производит на него этот вырез, как тяжелеет его и без того помутневший взгляд.

– Я сниму туфли, если ты не возражаешь, – сказала она.

– Снимай, – согласился он.

Лаура, кончиками пальцев помогая туфлям соскользнуть с ног, наклонилась сначала в одну сторону, потом в другую. В результате этого маневра свитер сполз на левое плечо, обнажив правое, рассеченное, словно ледовое поле следом конька, белой бретелькой. Взгляд Хулио переместился на обнажившееся плечо и пронзил его, как луч прожектора пронзает туман.

– Хочешь кофе? – спросил он.

– Хочу.

Взгляд ее был отсутствующим, а голос чуть дрожал, словно она отвечала совсем другому человеку и совсем на другой вопрос. Она поставила локоть на стол и начала накручивать локон на палец – точно так же, как это делала Тереса Сарго. Тогда Хулио поднялся, довольно грубо взял ее за волосы и повлек в спальню. За время короткого пути Лаура вспомнила свою мать, свою дочь и своего мужа, вспомнила, что было воскресенье. Но ей показалось, что все это из какой-то другой реальности – далекой и не имеющей никакого влияния на ее жизнь.

Хулио уже заломил ей руки и дал увесистую пощечину. Лицо его исказилось – теперь это было лицо вульгарного и жестокого мужчины. Но Лаура не испугалась, она понимала, что это всего лишь спектакль: жестокость Хулио не причиняла ей боли, она заставляла вспомнить давно забытые неосуществленные фантазии. И когда Хулио, осыпая Лауру оскорблениями, принялся срывать с нее одежду, она стала стонать так, словно вместе с болью испытывала острое наслаждение, а потом упала на пол, прикрывая груди руками, словно была робкой, стыдливой девственницей, отчего Хулио совсем потерял голову. «Кто я и где я?» – спрашивала она себя, подчиняясь приказам Хулио, а в памяти у нее всплывали сцены из фильма про рабынь, который в отрочестве был причиной многих ее бессонных ночей.

Когда, вконец утомленные, они перебрались в постель, Хулио, снова ставший нежным и деликатным, налил Лауре вина и предложил сигарету. Он хотел сварить и кофе, но она отказалась: ей не хотелось ни на минуту отпускать его от себя.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

Вместо ответа, она прижалась к нему, словно хотела спрятаться в него, как в футляр, защищающий ее от житейских невзгод.

– Так, значит, все это существует, – произнесла она еле слышно, словно стыдилась признаться, насколько она неопытна.

– И это только начало, – уверил он, и в голосе его прозвучало некоторое превосходство.

– Ты знаешь, что тебе совсем не идет иметь канарейку?

– Почему? – удивился он.

– Не знаю. Просто ты кажешься таким угрюмым… На любителя домашних растений ты тоже не похож, и у тебя их нет.

– На самом деле мы с канарейкой враги, – улыбнулся Хулио. – Я купил ее когда-то, чтобы подарить сыну на день рождения. Но моя бывшая жена заявила, что не потерпит в доме никакой живности, и мне пришлось оставить канарейку у себя.

Пока Хулио и Лаура разговаривали, канарейка пищала в своей клетке так пронзительно, что почти заглушала их голоса. Лауре почудилось, что происходит что-то странное. Был все тот же воскресный день, и в окно все так же светило солнце, но Хулио вдруг весь напрягся и начал прислушиваться к писку птицы, словно в нем был какой-то смысл. Лаура смотрела на него, и ей казалось, что каждое движение каждого мускула его лица было подчинено одной цели: расслышать то, что хочет сообщить канарейка. Рот Хулио скривился и превратился в отверстие, единственной задачей которого было сдерживать дыхание, ноздри раздулись, – казалось, пение птицы входит и через них тоже, – а глаза неподвижно смотрели в одну точку на стене, словно отведи он их на миг – и возникнет посторонний звук, который помешает расслышать и понять сообщение.