Пауло Коэльо - Адюльтер

А здесь, у нас, самое большее, что можно встретить, – это лишь какие-то робкие намеки на иллюминацию на главной улице: наверно, ради туристов. («Покупайте! Привезите что-нибудь детям из Швейцарии!») Но я ведь еще не была сегодня в центре, значит, это странное ощущение не может быть связано с Рождеством. А у нас в окрестностях не видно Санта-Клауса на печной трубе, напоминающего нам, что весь декабрь мы обязаны быть счастливы.

Как всегда, ворочаюсь в постели с боку на бок. Как всегда, мой муж спит. Мы занимались любовью. Теперь это стало происходить чаще – то ли потому, что я скрываю измену, то ли потому, что усилилась сексуальная тяга. Так или иначе, я сейчас больше радуюсь сексу с мужем. Он не задает вопросов, когда я задерживаюсь, и не выказывает ревности. Теперь, не в пример тому первому разу, когда мне пришлось бежать в ванную, чтобы по совету Якоба уничтожить посторонние запахи и скрыть пятна на белье, у меня всегда с собой – запасная пара трусиков, душ я принимаю в номере и в лифт сажусь с безупречным макияжем. Держусь непринужденно и легко и не вызываю подозрений. Дважды встречала знакомых и как ни в чем не бывало делала вид, что не замечаю их и безмолвного вопроса: «Что она делает здесь?» В конце концов, если я повстречала в лифте отеля дам, живущих в этом же городе, они так же виноваты, как и я.

Засыпаю и тут же, спустя несколько минут, просыпаюсь. Виктор Франкенштейн создал своего монстра, доктор Джекил позволил мистеру Хайду вынырнуть на поверхность. Пока меня это не страшит, но, вероятно, я уже сейчас должна определить какие-то правила моего поведения.

Одна сторона – это честный, порядочный, ласковый, компетентный человек, умеющий сохранять хладнокровие в сложные моменты (особенно во время интервью), когда многие вдруг становятся агрессивными или пытаются уйти от моих вопросов.

Но мне постепенно открывается и другая сторона его натуры – внезапная, диковатая, нетерпеливая, которая не умещается в номере отеля, где происходят наши свидания с Якобом, и уже начинает воздействовать на мое привычное размеренное повседневье. Я легче теперь раздражаюсь на продавца, занятого беседой с покупательницей и будто не замечающего, что собралась очередь. Волей-неволей хожу теперь в супермаркет и уже не смотрю на цену и срок годности. Когда мне говорят что-то, с чем я не согласна, я не удостаиваю ответом. Я стала обсуждать политику. Я защищаю те фильмы, которые все поносят, и ругаю те, от которых все в восторге. Я полюбила удивлять собеседников скандальными высказываниями – не в тему, не к месту… И наконец-то перестала быть той скромной и милой женщиной, какой была всегда.

И это уже замечают знакомые. «Ты переменилась!» – говорят они. От этого – только шаг до «Ты что-то скрываешь», а это легко превратится в умозаключение «Если ты что-то скрываешь, то, значит, делаешь нечто непозволительное».

Впрочем, не исключено, что у меня паранойя. Но тем не менее я чувствую, как во мне уживаются два разных существа.

Давиду нужно было лишь приказать, чтобы слуги привели ему эту женщину. Он ничего никому не должен был объяснять. А когда возникли, по-нашему говоря, проблемы, взял да услал мужа на войну. В моем случае все не так. Мы, швейцарцы, люди благовоспитанные, но в двух случаях становимся неузнаваемы.

Во-первых, на дороге. Стоит лишь на долю секунды промешкать и не рвануть от светофора, как тебе немедля начинают гудеть. Стоит лишь поменять ряд, даже загодя включив поворотник, как непременно увидишь в зеркале злобную гримасу.

Второе касается такой опасной материи, как перемены, – будь то переход на новую работу, переезд на новую квартиру или смена поведения. Здесь все прочно и стабильно, и все ведут себя в соответствии с ожиданиями. Будьте добры, не пытайтесь выделиться и что-то придумывать, иначе будете представлять угрозу обществу. Этой стране нелегко досталась ее нынешняя завершенность, и мы не хотим возвращаться к переустройствам.

Мое семейство в полном составе проводит время там, где был некогда убит Уильям, брат Виктора Франкенштейна. Здесь на протяжении веков была тюрьма. Потом, когда в неумолимых руках Кальвина Женева обрела благополучие и добропорядочность, сюда стали свозить больных, которые обычно погибали тут от голода и холода, избавляя город от опасности какой бы то ни было эпидемии.

Пленпале – единственное место в городе, где нет ни деревца, ни травинки. Зимой ветер здесь пронизывает до костей. Летом – сущее пекло. Абсурд какой-то. Но с каких это пор существование некоторых явлений стало нуждаться в логике и смысле?

Сегодня суббота и по всему пространству площади стоят лотки и ларьки, где торгуют разными антикварными диковинами вперемежку со старым хламом. Этот рынок стал достопримечательностью и в качестве такового значится в туристических справочниках как часть обязательной программы. Вещицы XVI века выставлены рядом с кассетниками. Старинные бронзовые статуэтки, вывезенные из далеких уголков Азии, соседствуют с чудовищной мебелью 80-х годов прошлого века. Торжище кишит народом. Знатоки терпеливо рассматривают облюбованную вещь и ведут долгие разговоры с продавцами. Большинство – туристы и просто зеваки – перебирает вещи, которые никогда не понадобятся, но все же покупает их, поскольку те продаются за бесценок. Люди возвращаются домой, пользуются купленным один раз, а потом хранят в гараже, думая: «Совершенно никчемная штука, но грех было не купить за такие смешные деньги».

Я постоянно должна следить за детьми, которые рвутся перетрогать все – от бесценных хрустальных бокалов до замысловатых игрушек начала XIX века. Но хорошо уж и то, что они убеждаются – разумная жизнь существует и за пределами электронных игр.

Старший просит купить ему металлического клоуна, у которого открывается рот и двигаются конечности. Муж знает, что интерес к нему продержится лишь до нашего возвращения домой. И говорит, что он слишком «старый» и по дороге мы можем купить что-нибудь поновее. По счастью, внимание детей отвлекают коробочки со стальными шариками, какими в старину играли дети в саду.

А я засматриваюсь на небольшую картину, где изображена обнаженная женщина на кровати и удаляющийся ангел. Спрашиваю у продавца, сколько она стоит. Он называет цену (ничтожную), сначала объяснив, что это копия, выполненная каким-то местным, никому не известным художником. Муж, не произнося ни слова, следит за нашим диалогом и, прежде чем я успеваю поблагодарить и пройти дальше, платит за картину.

Почему он сделал это?

– Тут представлен один древний миф. Расскажу, когда вернемся.

Мне до смерти хочется опять влюбиться в него. Я никогда не переставала его любить – всегда любила и буду любить – но наш союз превратился во что-то очень монотонное. Любовь может совладать с однообразием, а для страсти оно гибельно.