Зулейка Доусон - Форсайты

Джон с трудом различал шоссе – встречные машины то и дело ему сигналили, но в целом он справлялся не хуже – хотя и не лучше – любого начинающего шофера. Его влекла угрюмая интуиция, вел давно невостребованный инстинкт, безошибочно находящий путь к родному дому. Добравшись до места, он оставил машину на вершине длинного склона между стен живых изгородей, открыл калитку и пошел через луг к церкви, огибая лесок, уже голубевший колокольчиками. На дом он смотреть не хотел и выбрал тропинку, от которой дом прятался за тополями. Но не подумал, что и тополя могло повалить. Невольно он посмотрел в ту сторону – и даже больными глазами увидел слишком много. Робин-Хилл лежал в развалинах, только стены напоминали о доме, некогда сосредотачивавшем в себе самое его существование – все, что он любил в мире. Он торопливо направился к маленькому кладбищу и остановился там, где были похоронены его отец и дед, а теперь покоилась и его мать в могиле между ними, – еще не поблекшие и не осыпавшиеся цветы усыпали и ее холмик, и оба соседние.

Стоя там между тремя надгробиями – совсем новым и двумя мшистыми со следами прошедших лет (там же, где три дня назад он стоял с сыном и дочерью), Джон почувствовал, что проваливается в бездонную пропасть горя и одиночества. Он потерял ту, что любила его больше всего на свете, а он… Платил ли он ей любовью, которую она заслуживала? На похоронах он вопреки опасениям не испытывал беспощадного горя, а только тупую пустоту, и думал больше о детях, чем о себе. А теперь на него нахлынуло страдание, такое же ощутимо реальное, как физическая боль, еще недавно терзавшая его.

«Как наши грехи преследуют нас!» – сказала она, когда он заговорил о помолвке Энн, когда в ту последнюю их субботу они сидели вдвоем в гостиной.

«Нет! – страстно возразил он. – Ты ни в чем не грешна. Не твоя вина, что…»

«Моя, Джон. Вина моя. Я вышла замуж без любви и сознавая это. Вот мой грех».

Джон тогда покачал головой, испуганный не столько ее словами, сколько тоном. Она словно отъединилась от окружающего – и от него. Как всегда, она положила возле себя пяльцы, но ни разу за вечер не взяла их, подумал он. И с нездешним спокойствием она продолжала:

«Несчастный брак губит столько жизней – и не только тех, кто влачит его бремя. Я испытала столько печали, на сколько у меня хватило сил. Джон, милый, мне так горько, что это отозвалось и на тебе. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?»

Джон, чья вездесущая совесть всегда заставляла его испытывать чувство вины, не нашел ответа. Она сидела напротив него по ту сторону камина, отгороженная таким тихим спокойствием, таким достоинством и святостью, что казалась выше любых его заверений. Потом она встала, подошла к нему, поцеловала в лоб и пригладила его волосы, как делала когда-то, когда он был ребенком. А потом поднялась к себе в спальню. Его последний разговор с ней! Если бы он знал тогда!

Стоя у могилы, он почувствовал, что на его ресницах повисают слезы. Если отсюда и вел путь к иной, лучшей жизни, он его не увидел… И утратил надежду обрести.

Когда Флер увидела машину на вершине холма, она сразу поняла, что это машина Джона. Предчувствие… инстинкт… интуиция! Ее переполняла уверенность, руководя ее поступками, обостряя ум. Когда на упавшем стволе между лиственницами она никого не увидела, это задержало ее лишь на секунду. Пойти к развалинам дома – не там ли он? Нет! Она останется ждать здесь! Это место, сыгравшее такую роль в их жизни, в их любви, это колдовское место… Он, возвращаясь к машине, обязательно пройдет мимо… да нет, он придет сюда, не может не прийти! Она опустилась на бревно, и все вокруг ей виделось с кристальной ясностью. Пришел ее час – в этом она готова была поклясться своей жизнью.

Не услышав и шороха, Флер все равно сразу поняла, что он пришел. Скорее даже именно беззвучность создала ощущение присутствия, сказала ей, что он здесь. Лиственницы вдруг окутала тишина, птицы замолкли, даже ветерок словно замер. Но она не обернулась: у Джона не должно возникнуть и тени подозрения, что она искала его. И она словно в рассеянности провела рукой по старому стволу, по шероховатостям коры. Когда, несколько секунд спустя она обернулась, удивление на ее лице не было чисто притворным. В последний раз она видела Джона в бинтах без сознания и ожидала увидеть теперь Джона, снова ставшего прежним. И испытала настоящий шок. Он стал совсем другим… Измученным, покалеченным – с раной где-то глубоко внутри, незаживающей раной.

– Извини, – сказал он глухо. – Я не буду тебе мешать.

Он попятился.

– Нет! Не уходи, – сказала она быстро. – Не надо!

Джон остался стоять где стоял.

– Если хочешь, посиди со мной, – предложила она, будто ей было все равно.

И слова и тон были выбраны верно. Словно послушный ребенок, Джон подошел к стволу и сел, положив руки на колени и свесив кисти. Взгляд, устремленный прямо перед собой на деревья, был пустым. Их вновь окутало безмолвие.

– Мне не следовало приходить сюда непрошено, – сказал он затем.

– Да нет же! – ответила она. – Ты – непрошеный? Прошлое исключает такое.

– Прошлое! – Джон повторил это слово вполголоса с каким-то шипением, и Флер увидела, как судорожно сжались его руки, хотя взгляд был по-прежнему устремлен в никуда. Где-то неподалеку застучал дятел – дробно и глухо. Вокруг них тесно поднимались стволы и было пусто, как в храме.

Чувствуя, что ей необходимо сказать что-то, чтобы удержать его возле себя, и не откладывая, Флер объяснила:

– Я приехала сюда, чтобы посидеть в тишине и подумать… – Наградой ей было легкое изумление на лице Джона. Он слегка повернулся к ней, и она продолжала, глядя в никуда по его примеру, будто и правда в задумчивости: – Об Энн и Ките.

Она услышала его вздох.

– Иронично, не так ли? – добавила она.

– Да…

– Ты не подумал… Ведь они могли бы родиться…

– Да!

Ей не потребовалось договаривать «братом и сестрой». Четверть века назад ее отцу не потребовалось сказать больше его матери в доме, который теперь лежал в развалинах у них за спиной.

– Мы не должны им мешать, правда?

– Да.

Флер решила, что другого ответа не получит. И не глядя, она знала, что на лице Джона появилось его «львиное» выражение, всегда предшествовавшее молчанию. Но на этот раз он продолжал – и его слова заставили ее затрепетать от надежды.

– Да, – повторил он, – на этот раз причины нет.

– Твоя мать?.. – рискнула она, наклонив к нему лицо и благоговейно прошептав эти два слова, будто священнику, принимая причастие.

Джон кивнул, и Флер почувствовала, как по его телу пробежала дрожь.

– Она всегда хотела только счастья Энн.

– И твоего.