Зулейка Доусон - Форсайты

Никогда он не говорил о своей работе, даже в прошедшем времени. Он избегал этой темы так тщательно, почти суеверно, что Кэт почувствовала, что не ее дело – нарушать это табу. Только этой, да еще одной темы они не касались никогда, в остальном – говорили обо всем, что только можно себе представить: иногда – о музыке и поэзии, иногда – о пьесах и книгах, или восхищались совершенством беличьего гнезда, или – строением задних ног собаки. А то и вовсе молчали. Какая разница, о чем говорить, если, когда он с ней, любая малость обретает новые краски, любая мысль прозрачна и понятна.

Все так же ходили они по галереям, в выходные и по утрам все так же гуляли с Профессором в парке, а когда парк закрывался – в сумерках, венчающих угасающий день, просто бродили вдоль окружающих сквер ветхих конюшен. Шли по булыжным мостовым, по которым некогда цокали копыта лошадей, стучали колеса черных величественных фаэтонов и элегантных ландо, а теперь мчались сверкающие разноцветные спортивные автомобили, – шли и говорили, смеялись, целовались.

В один из таких вечеров – булыжник поблескивал после дождя, фары машин рассеивали клубы тумана – она и спросила, о чем спросить доселе не смела. Вдохнув напоенный влагой ночной воздух и задержав дыхание, пока круги не поплыли перед глазами, проговорила наконец очень тихо:

– Расскажи о ней.

– О ком? – не прерывая размеренного шага, спросил он.

– О твоей погибшей любви.

Он остановился – они проходили как раз под аркой конюшни, – будто под этой триумфальной аркой, здесь и сейчас, на него снизошло откровение, будто вопрос прозвучал в его мозгу, а не извне. Ни слова, ни взгляда – только в полном молчании повел ее обратно, к своему дому, сжав в руке ее руку, как бесценный дар. Не будь этого знака, Кэт охватил бы страх – неужели она потеряла его навсегда? – в такую темную, непроницаемую бездну поверг его внезапно ее вопрос.

Войдя в квартиру, он направился прямо к кухонному шкафу. Открыв ящик, выхватил оттуда пачку убористо отпечатанных страниц толщиной дюйма в два-три, кое-как завернутую в коричневую бумагу и перевязанную бечевкой. Светлые глаза его засверкали горячими тревожными искрами, голос звучал отрывисто, почти с вызовом, когда он ткнул сверток ей в руки.

– Прочти! И скажи мне!

Провожая ее домой, Бойд сжимал ее руку так отчаянно, будто смертельно боялся потерять.

Туман все сгущался, обволакивал улицы все плотнее. В этот вечер, возвращаясь к ужину после заседания в парламенте, Майкл заглянул в клуб «Смена». Проходя через курительную, он поймал себя на мысли, что теперь, пожалуй, склонен согласиться с депутатом, который возразил ему сегодня, бросив через весь зал, что «найти в современном индустриальном мире уголок, где бы сохранился чистый воздух, – все равно что пытаться поймать блуждающий огонь». Да, упрекнув в ответ коллегу (промышленника с Севера, что само по себе не предосудительно) в чересчур подозрительном отношении к воздуху, который, так или иначе, и увидеть-то невозможно, Майкл, похоже, переборщил. В самом деле – она абсолютно неудобоварима, эта отравляющая смесь; возьмите две части дыма, три части бензина, побольше углекислоты, слегка перемешайте – что у вас получилось? Четыре тысячи смертей в неделю! Майкл шел к дому, мечтая об уик-энде, о кристально чистом воздухе Липпингхолла.

Повернув на Саут-сквер, он увидел через дорогу, на углу, две слившиеся тени. И хоть стояли они под единственным негорящим из всех фонарей – уж конечно, не случайно, – их размытые сумерками очертания сомнений не оставляли. Любовники – последний поцелуй на прощанье под покровом темноты, заменившей уединение. Майкл украдкой, но и с какой-то настойчивостью задержал на них взгляд. Девушка подняла голову и опять смиренно приникла к мужчине, изогнувшись по-лебяжьи. Мужчина склонился к ней – страстно, покровительственно, ревниво. И художнику не под силу было бы так подчеркнуть эту нежность, как высветила ее случайная игра полутонов – просто фонарь разбит. Они все стояли не шелохнувшись, в той же позе, когда Майкл, поднявшись на крыльцо, оглянулся, чтобы взглянуть на них с возвышения. Любовь! Еще одна иллюзия, еще один блуждающий огонек, если они вообще существуют. А мы все гонимся за ним, манит, влечет его неверный отблеск, ищем чего-то, а находим – призрак. Девушка под взглядом Майкла выскользнула из рук любимого, и на секунду померещилось в ней что-то от его дочери – эта колышущаяся пелена волос… Возможно ли? Нет. Это не может быть Кэт – тому сотня причин, и первая то, что она всегда собирает волосы наверх, идя на работу. А еще – эта вторая тень. Даже если учесть боковой свет, мужчина слишком высокий, чтобы принять его за Джайлса Бигби. А теперь, присмотревшись, Майкл разглядел третью тень, у самой земли, будто саквояж. Но девушка шагнула к нему, и саквояж подпрыгнул. Собака! «Его, наверно, – подумал Майкл, – судя по тому, что, как и хозяин, старается охранять ее в темноте». Девушка стояла в нерешительности, и, воспользовавшись этим, мужчина вновь привлек ее к себе, и объятия возобновились. Чувствуя себя соглядатаем, хоть и находился на своей территории – на своей? – Майкл повернулся к двери и принялся искать ключ. Войдя в дом, он пошел прямо наверх.

На третьем этаже заглянул в гостиную к матери. Она была здесь, распарывала какой-то неудачный стежок в вышивке.

– Птички или кролики? – осведомился Майкл, не слишком утруждая себя разглядыванием картинки.

– Кролики! Вот этот сердитый какой-то, а должен быть счастливый – весна.

Эм предъявила работу для подробного изучения, и глазам сына предстал сельский пейзаж – вполне правдоподобный лужок, старомодно обвитый по краям плотным растительным орнаментом, вверху – довольно сносные ласточки, но на переднем плане царил до крайности раздосадованный белый кролик.

Майкл поцеловал ее в щеку.

– Может, опаздывает, – предположил он.

– Это мысль! Ему нужны карманные часы.

– И жилет – для кармана.

– Бордовый или голубой?

– На зеленом фоне – голубой. И побольше ласточек.

– Сначала переделаю рот. Но, боюсь, все дело в глазах.

– Ну, может, левый – чуть-чуть.

Эм покосилась на канву.

– Нет. Оба.

– В самом деле?

– Не у кролика – у меня. Глаза уже не те. Может быть, опять попить витамины.

С нежностью Майкл смотрел, как мать взялась за иголку и принялась выдергивать нитки, составляющие розовую верхнюю губу белого кролика. Ох, нет, в близорукости ее никак не заподозришь. Сфинкс – да и только.

– Говорят, для глаз – А и D. Или нужен хороший окулист.

– Или сделать ему усы, пусть радуется. Кто сегодня обедает?

– Думаю, только мы вчетвером, если только Флер в последний момент кого-нибудь не пригласила.